Анатолий Воронин - Дух

Визуальные контакты с бандитами происходили почти ежедневно, поскольку, вооруженные до зубов, они свободно разгуливали по Кандагару даже средь бела дня.

Иногда они набирались наглости и подходили к советникам, предлагая провести «уик-энд» в каком-нибудь из ближайших кишлаков. Заманчивые предложения «духов» советники, сжимая в руках гранаты, «вежливо» отвергали…

То, что предстало передо мной, трудно было назвать домом. Это было практически развалившееся саманное строение, обнесенное вокруг глинобитной стеной, которая образовала небольшой пыльный дворик с кяризом [8] Кяриз — колодец; система ирригации, использовалась как подземные ходы. в центральной его части. В глубине дворика виднелся небольшой навес с деревянными нарами, сделанными из корявых досок, на которых лежало нечто, напоминающее шерстяное одеяло или толстую кошму.

Посреди двора, рядом с кяризом, в пыли играли трое детей. Завидев постороннего, они убежали под навес, продолжая оттуда наблюдать за пришельцем.

Джилани громко позвал кого-то, и из дома вышла худенькая женщина. Лица её было не разглядеть, так как голову она укутала в большой пестрый платок. Руки были темными, как у мулатки, а пальцы покрыты морщинами и трещинами. Джилани обменялся с ней несколькими фразами, после чего та ушла в дом, не закрыв за собой двери. По тому, как Джилани общался с ней, я понял: это его жена.

Через минуту в дверном проеме показался силуэт мужчины. Как и Джилани, он был одет в национальный костюм. Лицо покрывала обильная растительность. Черные смолистые волосы спускались до самых плеч. Живые карие глаза поблескивали из-под густых, сросшихся бровей. В правой руке мужчина держал сучковатую палку, на которую он опирался всем телом. Было видно, что стоять на одной ноге ему крайне неудобно, поскольку вторую, перебинтованную грязной тряпкой, он держал в полусогнутом состоянии.

Джилани подбежал к незнакомцу и обнялся с ним так, как будто не виделся с ним несколько лет. У афганцев, правда, такое приветствие — обычное дело, равносильное легкомысленному русскому «привету».

— Сэр мошавер, познакомься! Это мой брат, Абдулла. Воевать он не может из-за ранения и поэтому уже неделю живет у меня…

Абдула широко улыбнулся, показав свои ослепительно-белые зубы, и протянул вперед левую руку.

Не дожидаясь, пока хромой Абдулла доковыляет до меня, я сделал несколько шагов навстречу. Мы исполнили полный обряд приветствия с касанием щек и неизменными «четурасти» — «хубасти», что в переводе дословно означает: «Как дела?» — «Всё хорошо!»

Внимательно глядя мне в глаза, Абдулла спросил что-то у Джилани, который, в свою очередь, быстро заходил кругами и, яростно жестикулируя, стал тараторить в лицо брату гортанные фразы. Из всего сказанного я понял, что Джелани даёт характеристику «сэру мошаверу». Абдулла всем видом сделал подобие извиняющегося жеста и потихоньку отошел к навесу. Там он сел на топчан, вытянув вперед раненую ногу. Мы с Джилани присели рядом. Какое то время все трое молчали. Первым нарушил тишину Джилани. Он повернулся в сторону дома и выкрикнул пару фраз, после чего многозначительно сказал:

— Сейчас будем пить чай…

Абдулла о чем-то заговорил с Джилани. На этот раз они общались на пушту, и я оказался в полном неведении.

— Пушту но фамеди, — в шутку произнес я: «по пушту не понимаю».

Абдулла ощерился в широкой улыбке, вновь показав белоснежные зубы:

— А по-русски можно говорить?..

Услышав такое от Абдуллы, я едва не свалился с топчана. Прекрасно зная, что многие афганцы довольно сносно разговаривают по-русски, к такому обороту дела я все же был не готов. И Абдулла, и Джилани, глядя на меня, искренне рассмеялись. Видимо, выражение лица шурави в этот момент было настолько дурацким, что, кроме смеха, вызвать ничего не могло. Под общий гогот я тоже расхохотался.

Пока мы втроем так веселились, из дома появилась жена Джилани. В одной руке она несла закопченный чайник, а в другой держала стопку из трех пиал. Поставив на топчан чайник с пиалами, опять убежала в дом, но через какое-то мгновение снова вернулась. На этот раз принесла пару лепешек, поверх которых красиво уложила зелень и несколько жареных «маринок». [9] Маринка — речная рыба, водящаяся в горных реках Афганистана. Отдельно, в пластмассовой чашке, лежали очищенные косточки инжира.

Расставив яства на топчане, женщина быстро ушла в дом.

Дети, прятавшиеся до этого под навесом, немного осмелели. Самая младшая, девчушка лет трех, прижавшись к ногам Джилани, не моргая, рассматривала живого «шурави».

Но стоило мне на неё посмотреть, как она тут же спряталась за спину отца. Мальчик был чуть постарше. Грязный от пыли и пота, он был практически голым. Драные трусики едва прикрывали его худющее тельце. Внешним видом он напоминал скорее узника фашистского концлагеря. Большие черные глаза были едва ли не единственным украшением его наголо остриженной головы. Засунув немытый палец в нос, и выпятив вперед рахитичный живот, он всем своим видом давал понять, что ему все «парванис». [10] Парванис — безразлично (дословно — пофигу). Я сделал движение в его сторону, жестами пригласил подойти поближе. Но он, сорвавшись с места, мигом убежал в дом. Старшая девочка, лет восьми, присев на корточки, спряталась за топчаном. Виднелась только макушка её головы с нечесаными, запыленными волосами.

С первых дней своего пребывания в Афганистане я взял в привычку носить в нагрудном кармане своего френча не только шприц-тюбик с промедолом, но и несколько карамельных конфет. Пить чай в Афганистане приходилось по несколько раз на день, и поэтому «конфетный НЗ» всегда был кстати. Машинально сунув руку в карман, я извлек все конфеты. Их было ровно три штуки. Дети и в Афгане остаются детьми. Увидев конфеты, младшая девочка схватила сразу все три и бросилась в дом. Её старшая сестра, сверкая грязными пятками, помчались за ней. В доме послышалась возня, детские крики.

«Неужели дерутся?» — подумал я.

Точно! Раздался плач, и младшая девочка вышла из дома, закрывая ручонками лицо. Буквально в следующее мгновение в дверном проеме появилась жена Джилани, которая затащила дочурку в полумрак хаты. Джилани, глядя на все происходящее, только улыбался.

Через пару минут все трое детей, как ни в чем не бывало, гуськом вышли из дома. На этот раз младшая девочка сама подошла ко мне и, протянув гладкую ладошку, быстро затараторила. Бакшишей (подарков) у меня больше не было, и я выразительно похлопал рукой по карману: «Нист» — ничего нету, мол.

После этих слов девочка прижалась к отцу, а остальные дети, потеряв ко мне всякий интерес, продолжили поодаль играться в пыли.