Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Мне речь ее была нова,
И я был очарован ею.
Ее последние слова
Я повторяю как умею:

«Ах, не могу я слёз не лить.
Судьбы моей ничтожна малость.
И лишь любовь… о, лишь… о, лишь…»
И снова плакать принималась.

Изгнанник я, сестрица, — с детских дней,
Влекомый нетерпеньем и незнаньем,
Бреду в страну неведомых теней, —
Один, изгнанник.

Былые дни и нынешние дни
Мучительно влеку я за собою.
Утомлены ходьбой мои ступни
И сердце — болью.

Я направляюсь в сторону беды,
Чтобы очнуться, с горьким изумленьем, —
Вдали родной земли, родной воды, —
Больным оленем.

Ты говоришь, что счастлив я вполне,
Но не умею этого заметить,
Что мне пора забыть о той стране
И бег замедлить.

Дитя мое! Тому свидетель Бог:
Не так я подл, чтоб средь рабов растленных
Вполне счастливым пребывать я мог
В тюремных стенах.

Утешиться меж прочими людьми —
Я не имел ни помысла, ни средства.
Свободное от веры и любви,
Пустует сердце.

Так, раненый беглец, бегу в туман,
В грядущее, в угрюмую пустыню.
Я все покинул здесь. Неужто там
Тебя покину?

Сестра моя, иди своей дорогой,
И пусть она окажется светла.
Не улыбайся! Рук моих не трогай!
Нет, я не друг тебе, моя сестра.

Отвергнув путь, спокон веков известный,
Тоской неодолимою дыша,
Взмывая в небо, опускаясь в бездны —
Скитается, безумствуя, душа.

Нет рук таких и нет таких объятий,
Чтоб удержать ее, остановив —
Она не примет кроткой благодати,
Умчась туда, куда влечет порыв.

Быть может, в мире нет ее безвинней,
Но сколько душ она сведет на нет,
Пред тем, как в темной и глухой пустыне
Она погасит свой опасный свет…

Покуда не померкли и прекрасны
Черты твои, покуда грусть остра, —
О том, чтоб разминулись мы в пространстве,
Молись, сестра! Молись, моя сестра!

Мы дали обет, и верны мы обету,
Нас тьма окружает и беды нас бьют,
Но дорог нам свет, и пробьемся мы к свету,
Пусть душные тучи дышать не дают!

Огнем и мечом и потоками крови
Судьба нас пугала, глядела черно, —
Ни славы у нас, ни покоя, ни кровли,
Но, чистое, светится наше чело.

Изодрано в клочья священное знамя,
Родная страна, как чужая страна,
Сурово глядит, как идем мы, не зная,
Какая нам завтра беда суждена.

Пусть рок не допустит увидеть победу
И в сумраке грозном ни проблеска нет —
Мы дали обет, и верны мы обету,
Взыскуя лишь света и веруя в свет.

Святые отцы мои и господа!
Я с Музой расстался — совсем, навсегда.
Неужто и впрямь сочетал я легко
Два слова, когда их друг к другу влекло?
Вы думали прежде, что Муза и я —
Две грани в любви одного острия?
Но нет! Между нами зияет вражда,
Святые отцы мои и господа.
В разгуле политики и темноты
Стою — с непреклонным лицом тамады.
Но — Боже! — во мгле моего кутежа
Вдруг память восходит, остра и свежа,
И горестно я озираю края,
Где странствует Муза и м у ка моя.
В армянских горах, где чисты родники,
Она углубила их плачем тоски,
И в кровопролитье опасного дня
Нельзя ей забыть иль увидеть меня.
Но, если, отринув обман и дурман,
Очнутся свободные души армян,
И там, где бесчинствует мертвенный чад
Воспрянет снегов и цветов аромат,
И добрые люди, собравшись толпой,
Воскликнут: «Безумец! Не медли и пой!» —
Воскреснет мой голос и нежен, и скор,
И сладок губам будет этот экспромт.

Явился из снегов, издалека,
Призвал к величью духа и любви,
И стала так чиста и глубока
Надежда, овладевшая людьми.

Средь скорби, увлажняющей глаза,
Да будут наши помыслы чисты
И страны согласуют голоса
Под общим небосводом доброты.

Пусть крепнут в сердце милость и добро.
Совпав в пространстве и пропав вдали,
Пусть люди помнят, что лишь им дано
Явить собою нравственность земли.

Уж если нам соперничать в борьбе,
То лишь в одной: кто более других
Выгадывает выгоду себе,
Безмерно полюбив и одарив.

И прав поэт, что предсказал нам бег
Времён — в пресветлый и желанный век,
Где человека любит человек,
Где с человеком счастлив человек.

Сокрыт в душе бесценный клад
Любви моей — он щедр и светел.
Эй, джан [165] Джан (буквально: душа, тело) — употребляется как ласковое обращение в значении: дорогой, дорогая, милый, милая. , безмерно я богат.
Как совладать с богатством этим!

О дарованье, ты — не дар,
Что выгадаешь и зароешь.
Ты — разоренье, ты — угар,
Ты — расточение сокровищ.

Что делать? Мне неведом страх
Пред вором, злом и крайним крахом.
Но мысль — утратить дар утрат —
Меня терзает темным страхом.

Я так рожден! Я так богат!
Я всё дарю! Я всем прощаю!
И всё же — людям и богам
Лишь их подарок возвращаю.

Что, Сириус, в пути от мглы до мглы
В уме ты держишь?
Для чего минуешь
Окружности вселенной и углы? —
Так спрашивают бедные умы
Земных существ.
Зачем ты их волнуешь?

Что, Сириус, ужель тебе легко
Могущество всевечного движенья?
И не чрезмерно ль то, что велико?
Твоим лучам я отдаю лицо,
И мой зрачок испытывает жженье.

Ты умеряешь свой безмерный свет,
Не потому ли происходит это,
Что в небо смотрит каждый человек
И столько зрений, обращенных вверх,
Всё ж расхищают изобилье света?

А сколько глаз ты знаешь!
Сколько раз
Тебе внимали пристальные очи!
Но взор одних — уже давно угас,
Другим — смотреть еще не пробил час:
Их взор еще во тьме нездешней ночи.

Кто первым увидал твой свет живой?
Кем ты с земли впервые был замечен?
Кто — с запрокинутою головой —
Возьмет себе последний пламень твой,
И — всё уже, и — любоваться нечем?..

Так в добрый путь, пресветлый чародей!
Но, приближаясь к средоточью смерти,
Поведай ей вопрос тоски моей:
Как много взоров и судеб людей
В твоем одном, в твоем прощальном свете?