Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Ветер детства на щёки мне дунул.
Шел я в Члоу, о Члоу я думал.
Моего промедленья провинность
Снова длилась, как дивная дивность,
И не знал я: когда же я двинусь?
Ах, когда же я все-таки двинусь?

Для выгоды бренного тела —
О нет! Для бессмертного дела! —
Меж грудью твоей и спиною,
А всё ж меж землей и луною! —
В тебе — но для пользы всесветной! —
Таинственный пульс милосердный
Пылает,
И алчет даренья
Открытая рана горенья.

Сияй золотой добротою!
Не то тебе быть сиротою
В глуши немоты нелюдимой
На родине речи родимой,
Да будут слова твои правы!
Беспечный! Для власти и славы
Зачем ты лукавством мараешь Уста?
Ты уже умираешь.

И те, что твердили: «Достоин
Почёта, кто дом свой достроил», —
Не крикнут: «Он умер, о Боже!», —
А скажут: «Он умер, ну что же».
Так дерево не даровало
Плодов и теперь деревянно,
Так высох скупой или нищий
Родник, никого не вспоивший.

В себе и во мгле мирозданья,
Спасая очаг состраданья,
Живи! — для кого-то другого,
Чужого, родного, живого,
А после предайся бессмертью,
Чтоб путник затеял беседу
С тобою — под кроткой и милой
Листвой над твоею могилой.

Этот месяц зовется июлем —
И неистово мы караулим
Мимолётного облака тень.
В солнцепёке великом и лютом
Только море прощает и любит
Толчею наших страждущих тел.

Этот месяц зовется июлем —
И, гудящая приторным ульем,
В пекле улиц теснится жара.
Неужели, хранимая лугом,
Где-то полнится холодом лунным
Та река, что и ныне жива?

Этот месяц зовется июлем —
Рисовальщик, малюющий углем,
Он чернит наши спины и лбы.
Мы устали, мы загнаны в угол,
И над югом, объятым недугом,
Скорбно высятся горные льды.

Этот месяц зовется июлем —
Он дерзил нашим скромницам юным
И на нет их наряды сводил;
Сам Ерцаху сегодня безумен —
Слыл бессмертным и все-таки умер
Снег его поднебесных седин.

Этот месяц зовется июлем —
Мы сгораем, но все ж не горюем,
Воедино нас жажда свела.
Ах, июлем наш пир именуем —
Мы пируем, и нас не минуют
Мамалыга [192] Мамалыга — густая каша из кукурузной муки. и чаша вина!

Оглохли, обезумели вы, реки!
И реки ли — та грубая вода,
Которая наносит в диком беге
Немало для Абхазии вреда?

Вы источили грудь ее живую,
Что вас вспоила сладостью своей,
Уж кость видна! Я пл а чу и целую
Нагие раны страждущих камней.

— О, горе нам! Где мудрые растенья?
Убита их целебная листва.
И песней смерти станет песнь раненья,
Коль добрый разум не спасет лес а .

Слышу голос невнятный и странный…
На исходе тишайшего дня
Безутешность души безымянной
Окликает и мучит меня.

Чу! Опять этой музыки лишней
Слышен звук. Но дорога пуста.
Где же плакальщик, слёзы проливший?
Где певец, отворивший уста?

Слышу голос… Но что же он значит?
Вознесясь над моей тишиной,
Не моя ль это молодость плачет
Надо мной, над моей сединой?

Или всё, что должно быть воспето,
Что воспеть я хотел и не мог,
Моего не дождавшись привета,
Шлет мне кроткий упрёк и намёк?

Слышу голос… Добрейший, умнейший.
Друг мой верный, ты — там, на войне,
О, умевший любить и умерший,
Как же ты не забыл обо мне?

Осень, вечер, в невнятице серой
Реют лики, крыл а , имена.
Тишина — это вздох милосердный
Чьей-то муки, простившей меня.

Слышу голос…
— Безумный, безумный! —
Говорят домочадцы мои.
Это действует вечный и шумный,
Непреложный порядок земли.

Переклик голосов бесконечен.
Не печалься на этом пиру!
Это добрый лепечет кузнечик.
Это ставня скрипит на ветру.

Умоляют:
— Не слушай, не слушай! —
Слышу голос… И все не пойму:
В чём значение тайны насущной,
Причиняющей м у ку уму?

Не старая, но странная она,
Как странен всякий, кто вкусил страданий
Неслыханных. Но как она стройна
Под бременем печали стародавней.

В ней умер свет и всё черным-черно:
Душа и зренье, косы и одежда —
И детское лицо обречено
К всезнанию и смотрит безнадежно.

Вы скажете: «Но, если молода,
Зачем осталась чьей-то темной тенью
И всё молчит? Неужто никогда
Уста ее не послужили пенью?»

О, послужили! Но тогда беды
Она не знала. Море волновалось,
Роса цветов в ладони выливалась,
До полночи недолго оставалось,
Он попросил — она повиновалась,
Помедлила и подала воды.

Владели сны усталыми людьми…
А он всё пил. Уже луна над чащей
Возвысилась — он всё еще над чашей
Лицо склонял. Кричал петух, начавший
Труды свои, но жаждою сладчайшей
Томился всадник. Длилась ночь любви.

Один лишь раз совпали их уста.
Но где жених? Одеждой дорогою
Зачем не блещет? Для чего рукою
Руки не тронет? О, судьбой другою
Он занят ныне. Он играл с рекою
И умерщвлен рекой. Река пуста.

Все — пустота, пустыня, пустошь.
Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо.
А здесь — река, присвоившая пульс
Чужого сердца, будит рану слуха.

Прекрасная, печальная, вели —
Я буду пить, губить и мучить воду,
Пока из заточения воды
Душа твоя не выйдет на свободу.

То молоко, что птица для птенца
В себе таит, я выпрошу у птицы,
Чтобы во мраке твоего лица
Свет удивленья приоткрыл ресницы.

Я душу изведу на снегопад,
Чтобы твоя одежда побелела.
Вся белая, ты ступишь в белый сад —
Словно дитя, свежо и неумело.

И спросишь ты:
— Но как в снега полей
Вы столько земляники заманили? —
Я объясню:
— Снега души моей
Избытком земляники знамениты.

Воскреснув от беспамятства и мук,
Возникнет смех твой — тоненький, огромный,
И вспомню я: такой же чистый звук
Я слышал лишь от куропатки горной.

Ах, как бы я хотел,
Чтоб шалость колдовства
Была еще жива
И ведома кому-то
Колдунья, кто-нибудь!
Чтоб разомкнуть уста
И детство мне вернуть,
Тебе нужна минута.

Пошли меня туда,
Где в дудочку дудя,
Жила душа дождя
И пацха [193] Пацха — старинная абхазская изба-плетёнка. дымом пахла.
Я меж людей — никто.
Но я уже дитя,
Животного живей
Моя гнедая палка.