Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний

Когда Советский Союз запустил в космос Гагарина, и газеты буквально лопались от пропагандистских ура-патриотических излияний, народ откликнулся совершенно издевательской песней:

Дальше в песне рассказывается о том, что Марья Петровна не смогла купить «селедочки» – больно дорого с нее запросили, – а советский космический корабль совершил посадку в заданном районе.

Советская пропаганда много кричит о «новом жилищном строительстве», о новых микрорайонах, возникающих в городах и вокруг них. Автор одной из песен живописует тусклый, безрадостный, пьяный быт в таких новых микрорайонах – и вот его вывод:

Громадную популярность завоевала одна из последних песен – остро сатирический сюжетный рассказ о преподавателе марксизма-ленинизма, которого внезапно вызвали для вступления в наследство умершей за границей тетки-миллионерши:

В мировоззрении преподавателя марксизма мгновенно происходит полный поворот, вся его коммунистическая убежденность слетает как шелуха, он посылает к черту свой институт и ждет визы в Фингалию – получать свой миллион. Вокруг него тем временем вьются приятели-собутыльники, одалживают ему деньги на пьянство – с тем, что он пришлет им заграничные «джерси»:

Но вдруг из передачи «последних известий» герой узнает, что в Фингалии произошла революция, и вся собственность присвоена государством. Он в бешенстве, он грозит кулаком радиоприемнику и кричит:

Песня эта саркастически названа «Балладой о прибавочной стоимости». Прибавочная стоимость – одна из главных экономических категорий Маркса.

Таких песен – различного ритма, настроения, сюжета, но одинакового направления – в России уже не десятки, а сотни. Они распространяются в магнитофонной записи и просто из уст в уста – как правило, все они имеют оригинальные, запоминающиеся мелодии.

Власти долго «не замечали» песен, не знали, как с ними бороться. Окуджаву немедленно уволили из «Литературной газеты». Поэт вынужден был в конце концов уехать в Ленинград и занять скромную должность в местном издательстве. [9] Сейчас поэт опять в Москве. Но, понятно, такие административные меры ни к чему не привели. Уже в Ленинграде Булат Окуджава написал нарочито издевательские стихи о «каплях датского короля» – это популярное в России средство от кашля:

И вот идеологические боссы решили «приручить» песенников, повернуть их творчество в «нужную» сторону. Газеты, особенно комсомольские, стали льстить «менестрелям», в клубах начали устраивать вечера песен с выступлениями наиболее безобидных из них.

Однако провалилась и эта затея. Верноподданных менестрелей никто не слушает, а на вечера песен, чтобы не пустовал зал, стали кое-где приглашать «настоящих» песенников. Почувствовав, что идея оборачивается против них, власти прекратили заигрывание с песенниками, и по этому поводу в печати вновь воцарилось угрюмое молчание.

А Россия поет. И слушает. И думает. И происходят в ней перемены – те самые, страшные для диктаторов подспудные перемены, которые десять лет назад интуитивно предсказал Евгений Евтушенко.

В последний раз я посетил Ташкент незадолго до начала обрушившегося на город бедствия – серии землетрясений. Мой самолет пришел поздно вечером, я выстоял час в очереди за такси и наконец с удовольствием уселся в машину. За рулем сидел широкоплечий красивый парень, он лихо рванул «Волгу» с места и лаконично спросил: «Маршрут?»

— Шелковичная улица, 64.

— О-о! – протянул парень не то с уважением, не то с иронией. – Гостиница ЦК? Большое начальство везу?

В последней фразе ирония звучала уже совсем явно.

— Нет, я не начальство, я журналист.

Шофер пристально, изучающе на меня посмотрел (в России пассажир сидит обычно рядом с водителем).

— Будете, значит, писать о достижениях солнечного Узбекистана?

— Еще не знаю.

— Ну да, не знаете! Вас ведь за правдой не посылают.

Тут уж настала моя очередь повернуться и внимательно посмотреть на водителя. Глядя прямо перед собою, на широкий пустой проспект, освещенный только фарами машины, он четко выговорил:

— Смотрите сколько хотите, я вас не боюсь. Могу спорить: если я вам по правде расскажу, как здесь живут, вы все равно в газете не напишете.

Любой московский журналист, если он ездит в командировки по стране, привык к личным жалобам. В первый же день пребывания на заводе, в институте, в совхозе к вам обязательно кто-нибудь подходит и спрашивает, нельзя ли повидаться с вами вечером, наедине. Иногда не один человек, а два или три, но все они поодиночке, и каждый хочет говорить с журналистом без свидетелей. Часто такое желание изъявляет администратор или уборщица гостиницы, где вы останавливаетесь. Отказывать у меня не хватало духу, хотя я наперед знал, что разговор будет длинный и совершенно бесполезный. Некоторые мои коллеги отказывали – может быть, это было даже честнее. Человек, озираясь, приходил к вам в номер, и начинался рассказ о несправедливостях, беззакониях, жестокостях, творимых начальством на том же заводе (или в совхозе или в институте).

Но все эти жалобщики – часто, действительно, затравленные и несчастные искатели справедливости – непременно начинали с того, как они любят советскую власть. Следующий, тоже обязательный тезис, был такой: «Но наши начальники, хоть и носят партийные билеты, на самом деле не коммунисты». Нередко говорилось: «Не коммунисты, а фашисты». Третий тезис: «Москва далеко, там не знают, что у нас творится, а у начальства нашего дружки в верхах, они его покрывают. Я вам расскажу правду, вы проверьте и напишите – все ахнут. Только мою фамилию нигде не называйте, а то меня съедят. Вы их не знаете, они на все способны». Лишь после этого шла суть дела – как правило, действительно, неприглядная.