Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний

Еще одна сторона пропаганды – невыполнимые обещания, впоследствии замалчиваемые, забываемые и заменяемые новыми, – тоже еще действует, хотя и слабее, чем прежде. Люди начинают вспоминать: в 1957 году было обещано «решить жилищную проблему и дать каждой семье отдельную квартиру в течение 10-12 лет», а теперь ясно, что этого и через 50 лет не будет. Или: в 1958 году газеты кричали, что с выполнением семилетнего плана, к 1965 году, уровень жизни советского гражданина превзойдет средний западноевропейский уровень. Семилетний план официально считается выполненным и перевыполненным, а разрыв в уровнях жизни не только не сократился, но увеличился, потому что в 1962 году, в ходе выполнения этого плана, цены были резко подняты без повышения зарплаты. То же самое произошло с обещанной отменой налогов. Поэтому нынешнему более умеренному обещанию – поднять за пятилетие уровень зарплаты на 20 процентов – тоже не очень-то верят, но все-таки есть люди, думающие, что так оно и будет.

6. Следующая причина того, что режим в России все держится, – невозможность прямых сравнений. Житель страны отрезан от мира пресловутым «железным занавесом» – он не ездит за границу (на Запад пускают только «проверенных» и «отобранных»), не получает западных газет (только коммунистические), не разговаривает откровенно с приезжими иностранцами (это опасно), не смотрит лучших западных фильмов (за исключением пессимистических). С 1963 года он имеет возможность слушать по радио русские передачи «Би-Би-Си», «Голоса Америки» и «Немецкой волны», но эти станции осторожны и не без оснований боятся, что их опять начнут глушить: в ЦК партии многие по сей день считают снятие глушения этих станций «ошибкой Хрущева», который якобы поддался уговорам Эйзенхауэра в 1959 году в Кэмп Дэвиде. А более откровенные передачи радио «Свобода» или «Свободная Россия» тщательно заглушаются по сей день [13] С 21 августа 1968 года, т.е. с момента вторжения советских войск в Чехословакию, возобновлено глушение всех западных радиостанций, вещающих по-русски. .

7. Режим держится и потому, что люди в России не знают, чем его можно заменить. Демократический строй по любому западному образцу ассоциируется с понятием «капитализм», а против этого понятия в умах советских граждан существует сильный психологический барьер, выработанный 50-летним антикапиталистическим воспитанием. Подчас самые резкие критики советской системы не принимают капитализма в качестве альтернативы.

Они спрашивают: как же так – отдать землю, фабрики, заводы и прочее снова в частные руки? Дать иностранному капиталу закабалить страну? Некоторые задают и такой грустный вопрос: зачем же мы 50 лет подряд пытались построить какое-то новое, не капиталистическое общество?

8. Наконец, в России – если говорить о широких народных массах – нет четкой тяги к политическим свободам. Демократических институтов, основанных на свободном выражении и обсуждении различных взглядов, в России никогда не было. Они начали было развиваться в 900-х годах и быстро дали демократическую революцию в феврале 1917 года. Но последующий октябрьский переворот и затем разгон парламента – Учредительного собрания – были концом коротенького периода свободы, так что средний русский человек так и не почувствовал ее вкуса. А если вы никогда не видели, скажем, сыра и не знаете его вкуса, то вряд ли вы будете упорно стремиться его попробовать. И если вы слепы от рождения, то никто не сможет вам объяснить, как прекрасна голубизна неба. Испокон веку на Руси правили князья, потом цари; теперь не цари, так партийные секретари – какая разница!

Эта причина – отсутствие тяги к свободе, политическая пассивность и внутреннее убеждение, что у нас на Руси иначе и быть не может – выглядит несколько отвлеченной и умозрительной. Но она, быть может, самая важная из всех.

Тот факт, что в России идут такие дискуссии и делаются такие выводы, сам по себе очень радостен. Он говорит об огромных изменениях, происшедших в сознании гражданина Советского Союза за последние десять-двенадцать лет. До смерти Сталина – и даже некоторое время после нее – Россия была похожа на одну из своих великих рек, скованных сорокаградусным морозом. Эти реки промерзают почти до дна, и только на глубине можно обнаружить слабое движение воды. Но в середине 50-х годов началось то, что покойный Илья Эренбург образно назвал оттепелью. Политический климат в стране потеплел, и ныне подо льдом громко журчат живые потоки. Тем не менее, лед еще не сломан и местами он довольно крепок.

Дело в том, что есть еще одно обстоятельство, помогающее режиму выживать год за годом. Обстоятельство это пока ускользает от граждан моей страны – я тоже не понимал его, не думал о его существовании, пока не попал на Запад. Только здесь оно стало постепенно проступать для меня. Оно открылось мне в моем собственном поведении.

Очень трудно объяснить, как шаг за шагом, живя в интернациональном, многоязычном Лондоне, я стал улавливать разницу между собою и остальными людьми. С ужасом и жгучим интересом я узнавал, что я не такой, как окружавшие меня англичане, индусы, африканские негры или даже братья по крови израильтяне. Я ничем как будто не выделялся в лондонской толпе, я видел и слышал то же, что все они, – но воспринимал я виденное и слышанное совсем по-другому.

Например, меня смущали и даже коробили открытые разговоры о деньгах. Английский журналист спросил при мне у редактора, сколько тот заплатит ему за статью, – я ужаснулся. Зубной врач, осмотрев рот и назначив лечение, сказал «это будет стоить столько-то» – я подумал: «вот торгаш от медицины!» Две девочки вывесили в окне своего дома плакатик: «Продаются белые мыши по 2 пенни за штуку» – меня поразило, что детям разрешают пускаться в коммерцию.

Я чувствовал вначале совершенно естественное превосходство над такими людьми. Я ведь за всю жизнь ни разу не торговался, не запрашивал цену за мои литературные труды. Я всегда брал, сколько мне давали – а потом, в кругу друзей, иногда проклинал скаредных редакторов. Проклинал? Вот тут-то я и поймал себя на том, что все мое равнодушие к деньгам было сплошным притворством, чистой воды лицемерием. Ведь, живя в России, я всегда нуждался в деньгах, всегда хотел получить побольше. Но никогда открыто об этом не говорил – это не принято, это не по-советски.

В России все вокруг меня нуждались – многие гораздо острее меня, – однако, жалуясь на проклятое безденежье, донашивая продранные носки и подчас недоедая, они, скажем, никогда не просили прибавки жалованья на своей работе. Ибо сказать в России «я хотел бы получить такую-то должность, потому что она выше оплачивается» означает, во-первых, наверняка не получить эту должность, а, во-вторых, прослыть в глазах начальства и коллег меркантильным человеком, работающим исключительно ради денег. Желая получить нужную вам работу, вы обязательно должны сказать, что чувствуете к ней чистосердечное влечение, призвание, что именно на этой работе, вы уверены, вам удастся принести наибольшую пользу родине. Ваши истинные мотивы будут совершенно ясны начальству и сотрудникам, но правила игры гласят, что о них нельзя упоминать. В Советском Союзе сегодня люди работают ради денег и только ради них; высокооплачиваемые места часто становятся объектами интриг, раздоров, взяток, бесчестных подсиживаний – но все это прикрыто лицемерной фразеологией о высоких материях.