Сергей Есин - Дневник, 2006 год

На обратном пути, въезжая около Войковского переезда на Ленинградское шоссе, попался в руки милиции: переехал сплошную линию, был действительно виноват, да и техосмотр у меня просрочен — народу

тьма возится возле моей машины, а за мелочами проследить некому. Но дело не в этом. Они посадили меня в свою машину, в «коробочку» и пошло. Тактика у них налаженная: выяснить, где работает человек (не в администрации ли президента, не в ФСБ), потом, переговариваясь между собой, «решать» «чем наградить»: снять номера, оштрафовать, застращать. По утреннему, урожайному времени договорились довольно быстро: на одну тысячу рублей, мигом. В очереди уже стояли другие нарушители. Деньги опытные работники правопорядка сами в руки не берут, — кидай, мол, на сиденье. Я кинул, зеленая купюра упали между рычагом переключения передач и сидением. В связи с этим инцидентом у меня возник один замечательный проект: отменить всю зарплату у ГАИшиков или оставить им минимум. Но: все положенные штрафы пусть уйдут милиционерам на кормление, раньше было у воевод. Без всяких квитанций, без отчетности, но по государственному прейскуранту. И я уверен, что в этом случае везде будет порядок, не будет превышения скоростей, не будет пробок, никакого беззакония не будет допущено. Не будут и брать лишнего. Милиция сама знает, что делать, как вскапывать и унавоживать свои грядки. Но это лишь то, что касается дороги. Эту идею, насчет «кормления», можно было бы разработать и дальше. Неплохая идея, и в духе времени.

3 мая, среда. Утром рано выехал из дома, у меня было назначено свидание с Александром Федотовичем Киселевым, директором «Дрофы». Ехал, что называется, буквально огородами, потому что в моем сознании сохранилось какое-то немыслимое строительство на Сущевском валу и перед самим издательством. Но Москва строится быстрее, чем мы себе это по старинке представляем, доехал довольно просто и быстро. Пока составляли анкеты и вносили в анкету данные, которые не внес в свое время Ашот, хорошо поговорили с А.Ф. Он человек фантастического опыта и большого ума. Это все накладывается на природное русское сознание, на характер без всякой аффектации. Я старался больше слушать. Здесь были и замечательные эпизоды адменистративо-министерской деятельности, нрав и характеры фигурантов нашего министерства и поразительные эпизоды юности. Мне бы не забыть два: случай в Химках, когда молодой А.Ф. работал сторожем на спортивной базе и в сторожку пришел сбежавший из психиатрической больницы сумасшедший, и второй — в той же сторожке, но уже «местный» боксер. Эти эпизоды, я чувствую, дадут мне импульс для третьей главы романа. Я упорно ищу биографию и профессию Саше, спутнику моей героини, но надо, тем не менее, помнить, что мысли у него только о литературе. Иначе все зачем?

4 мая, четверг. В два тридцать из института поехал в Комитет по культуре: у нас заседание по премиям Москвы. На этот раз были, кроме В.В.Орлова, все, даже похожий на высыхающую суетливую птаху Марк Зак. Он всегда ратовал за кино, но на этот раз, несмотря на «подъем» современного кинематографа ничего представлено не было. С литературой никаких сложностей не возникло: практически представлен был один Королев, все остальное — это преувеличенное мнение авторов о своей роли в жизни общества и культуры. По театру выставлялись 92-х летний Зельдин за Дон Кихота, Марина Неелова за роль Башмачкина и Петр Фоменко за «Три сестры», спектакль, который я не видел. Как-то все сошлись, на том, что у Фоменко это не лучший спектакль, согласились, что Зельдин «несет и дает всем радость». Я говорил, почему не считаю, что «Шинель» на малой сцене «Современника» выдающаяся работа. Говорил о Гоголе, об однообразной, механической игре актрисы, о спектакле, лишенном с моей точки зрения, гуманистического содержания, свойственного русскому театру. Театральные деятели дружно возражали, высказывая сомнения в правильности моей оценки. Наши дамы театроведы (и Инна, и Вера) дружно противоречили, твердя, что актриса выдающаяся. А кто спорит? Но не за это даем премию. С другого конца стола в кабинете Андрея Парватова на меня лукаво поглядывал Боря Поюровский, который принес мне свою книгу мемуаров, при этом, к своему стыду, я обещанную ему книгу не принес, забыл. О его оценке спектакля я уже знал. В общем, мы довольно много спорили, и тут я предложил голосовать. У меня в арсенале есть изобретение — особый способ тайного голосования. Всем раздаются не бюллетени со списком фамилий, где необходимо что-либо вычеркивать, а бумажки, где нужно отрывать только «да» или «нет». Одну часть бумажки кладешь в карман, а другую в урну. Никаких следов твоего выбора, никаких возможностей к расследованию. К сожалению, считала и объявляла голоса Любовь Михайлова. Я бы вслух не решился сказать, что в урне не было ни одного голоса «за». Вот тебе и любовь к актрисе, впрочем, замечательной, вот тебе и принципиальность публичных оценок. Зачем тогда дискуссии, споры? Не так ли, по боязни и групповым назначениям даются у нас все премии? Все повязаны — и своей неискренностью и общим сволочным положением в нашем искусстве. Точно такое же положение наблюдается на пленумах у писателей, на ученых советах. Но все реальную оценку знают.

5 мая, пятница. К десяти приехал в Олма-Пресс, получил гонорар за следующий том дневников. Очень обрадовался, во-первых расходы, которые растут, страховка, оплата за свет, оплата за две дачи, во-вторых, сразу решил купить на день рождения Вите кожаные мотоциклетные штаны, в третьих, самое главное, заплатили, — значит книжка выйдет. Поговорил с Людмилой Дмитриевой, обнаружил, что редакция, которая меня выпускает, документальная, и тут же предложил перепечатать моего «Ленина», вдруг получится. В одиннадцать уже был в институте.

День распланирован следующим образом: утром Максим Замшев, я передаю ему следующую порцию дневников. Он рассказывает мне о своей поездке в Болгарию по линии СП, о некоторой размолвке в «Московском вестнике». Ушла Жанна Галенко, что в принципе, жаль, она девка с головой. Ее основной недостаток — это представление, будто в литературе что-то можно сделать наскоком. Максим также рассказывает, что людям, которым раньше, при свободной публикации, мои дневники не очень нравились, теперь, когда они печатаются в «Русском колоколе», производят на них впечатление. Это «протестное голосование»: не ректор, не начальник, иное время, в том числе и литературное, к которому пообвыкли, — или приучил к жанру? К часу дня пришел Юрий Иванович Бундин, трогательно принес что-то к чаю, мы с Надеждой Васильевой тоже не подкачали, даже килограмм свежей клубники, встречая гостя, купили. Юрий Иванович показал мне проект закона, прошедший в Думе в первом чтении об отмене возрастных ограничений при выборе ректоров. Казалось бы, мне стоило бы потянуть… Но, с одной стороны, совершено очевидно, что какие-то мои недруги — ума не приложу, кто? — торопились меня скорее отправить в свободное плавание, а с другой, какое счастье, что все уже позади, и я ушел, разгрузив сознание и, наконец-то, как в былые времена, радуюсь жизни.