Евгения Мельник - Дорога к подполью

Конец июня. В степи расцвели ярко-красные маки. В распахнутое окно тянет ночной прохладой, запахом цветов и трав. Так не хочется закрывать окно, но ничего не поделаешь: вот уже две недели, как в Севастополе и его окрестностях продолжается военное учение и надо соблюдать строгие правила светомаскировки.

Только что я вернулась из лагеря батареи, где смотрела кинокартину. Ездили целой компанией на свидание к своим мужьям. Завтра кончается учение, и мы с мужем весь воскресный день проведем вместе. На душе спокойно и радостно.

Поужинав в одиночестве, я постелила постель, потушила свет, открыла окно и легла спать. Засыпая, думала о том, что послезавтра день рождения Бориса. Для него я уже приготовила два подарка: серебряную чарку и костяной с серебром мундштук.

Меня разбудил оглушительный гром выстрелов. Синеватое пламя вспышек освещало комнату. «Видно еще не кончилось учение, — подумала я, — но такого грохота никогда не было». Вдруг настойчиво застучали в дверь, и я услышала голос краснофлотца: «Вставайте, воздушная тревога! Вставайте, бегите в бомбоубежище!» Я не торопилась вставать: ведь столько раз за эти две недели нас и днем и ночью посылали в бомбоубежище. Однако выстрелы гремели без перерыва, пламя вспышек полыхало в окне, как пожар. Мне почему-то стало жутко…

Я быстро оделась, вышла за дверь — в доме никого. Выскочила на крыльцо — всюду пусто, нигде ни души. Сердце быстрее забилось от безотчетного страха.

Я побежала в овраг к бомбоубежищу. Темно… Кусты… А над головой в небе — гроздья красных, желтых и зеленых светлячков. Вот и бомбоубежище. Стоя возле него, я спокойно наблюдала за тем, что творится на небе: десятки прожекторных лучей сходятся и расходятся, переплетаются, и всюду летят и рассыпаются разноцветные светлячки. Далеко в стороне, в Севастополе, внезапно поднимаются столбы пламени, горизонт окрашивается багровым светом огромных вспышек.

Рядом со мной стоял бывший командир нашей батареи капитан Балан, отчисленный на курсы усовершенствования начсостава. Сегодня он приехал в городок, чтобы навестить свою жену и детей.

— Какое необычайное учение, — сказала я, — такого никогда не было!

Балан удивленно повернулся ко мне:

— Разве вы не слышали, что я говорил?

— Нет, я прибежала позже всех.

— Какое учение?! Ведь это — война! Неизвестные самолеты сбросили бомбы на город. Вы видели вспышки и зарево? Это взрывы вражеских бомб. Севастополь бомбили.

— Война? Бомбили город?

Слова капитана подействовали на меня ошеломляюще. В городе мои отец и мать, с ними мальчик Женя — девятилетний сын мужа от первого брака. Что с ними?

Скорей туда, скорей!

Начинался рассвет. Грохот орудийной пальбы стал утихать. Наспех приведя себя в порядок и переговорив по телефону с мужем, я выбежала на дорогу.

Здесь снова встретила капитана Балана, спешившего в город. Мы остановили проезжавшую машину и быстро вскочили в нее.

Дорога с мыса Херсонес в Севастополь шла по голой степи. Лишь вправо от городка, в сторону мыса Феолент тянулся лесок корявого, низкорослого крымского дуба. Слева виднелся берег, изрезанный небольшими, но глубокими бухтами. Позади, за обрывистыми отвесными скалами, до самого горизонта синело открытое море. Я обернулась, увидела, как белые домики городка нашей батареи стали быстро врастать в землю, скрываясь за пригорком. Я говорю: «нашей батареи» потому, что все мы, жены командиров, привыкли считать 35-ю тяжелую береговую батарею и ее городок чем-то своим, близким, неразрывно связанным с личной жизнью.

Мы проехали через Горбатый мост, под которым колыхалось зеленое озерко пшеницы, окаймленное ярко-красными маками. Вчера я здесь была, нарвала огромный сноп маков, вся моя комната уставлена вазами с Цветами. Да… И вдруг я почувствовала, что вчерашний день ушел куда-то далеко-далеко… Война! Что-то жестокое, неумолимое ворвалось в мирную жизнь. Над будущим опустилась непроницаемая мрачная завеса.

Приехали в город. На углу Большой Морской и Херсонесского моста машина остановилась. Я помчалась на улицу Володарского. В парадном столкнулась с отцом, который шел на почту разговаривать по телефону с сестрой, недавно переехавшей в Ялту. Отец, к моему удивлению, был в веселом, бодром настроении. — Папа, ведь это война!

— Какая война, что ты говоришь глупости! — недовольно сказал отец. — Большое учение, такого еще никогда не было.

— Да война это, а не учение! Город бомбили.

— Глупости говоришь!

И папа все в том же веселом настроении отправился на почту.

Жители Севастополя привыкли к грому орудий, военным учениям и не сразу поняли, что на город совершен внезапный бандитский налет. Военные знали, в чем дело, но они находились на своих постах.

А в 12 часов дня всем стало ясно из сообщений по радио.

Итак, война с фашистской Германией. В эту ночь немецкие летчики сбрасывали на парашютах морские мины, пытаясь минировать севастопольские бухты, чтобы запереть и уничтожить Черноморский флот. Наши зенитчики сбивали вражеские самолеты с курса и не давали бомбить прицельно. Беспорядочно сброшенные мины разрушали город.

Одна из мин попала в большое здание в Матросском переулке, неподалеку от которого жила моя подруга и сослуживица по Управлению гидрометслужбы инженер Нина Ивановна Белокурова. В комнате Белокуровой вырвало окно и заклинило дверь, обрушилась штукатурка с потолка, но несмотря на столь необычные для мирной жизни явления Нине Ивановне и в голову не пришла мысль, что началась война.

— Вот доучились, — сказала ее квартирная хозяйка, — запустили вместо холостого боевым снарядом.

Многие в эту ночь, видя опускающиеся парашюты и под ними что-то вроде человеческих фигур, спешили к месту спуска «парашютистов» и были убиты или искалечены. Некоторые смотрели в окна — и осколки стекла ослепили их, изранили им лица.

Целый день толпился народ у разрушенных домов. Улицы в пострадавших районах были усыпаны камнями, кусками штукатурки, покрыты налетом пыли, в листве деревьев торчали щепки. Эта картина яснее всяких слов говорила: началась война. От развалин веяло смертью.

Какая-то женщина сказала: