Сергей Фирсов - Николай II

Уже после отречения императора, 25 марта 1917 года, вспомнив о Распутине и пересказав легенду об отпевании сибирского странника, З. Н. Гиппиус определила главную проблему старой власти, спровоцированную близостью «старца» к царскому престолу: «Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия». На смену «мужику Распутину» пришел «мужик с топором», вместе со «средостением» уничтоживший монархию. В ноябре 1905 года, познакомившись с сибирским странником, Николай II об этом, разумеется, не мог и помыслить. Конечно, можно вслед за советскими исследователями утверждать, что «„распутинщина“ — это и симптом болезни и сама болезнь, означавшая, что царизм уже на пороге гибели» [85] Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989. , но констатации не помогают разобраться в вопросе о роли Распутина в жизни последнего русского царя.

В самом деле, — кем он был? Мужиком или все-таки «старцем»? Полагаю, что прежде всего мужиком, «бородой перед престолом». Если для Александры Федоровны «старческие» подвиги Григория Ефимовича значили гораздо больше его «социального происхождения», то, повторимся, для Николая II он символизировал живую связь с простым народом. По словам Э. С. Радзинского, для царя Григорий — итог правдоискательства. Начавшись с А. А. Клопова, все завершилось подлинным мужиком, заключением союза царя и народа. «Конечно, — пишет Э. С. Радзинский в книге „Господи… спаси и усмири Россию“, — он знал о беспутстве Григория. И в отличие от Аликс не строил мистических обоснований. Нет, он принимал его как беспутство реального народа. Оно лишний раз доказывало: его народ не готов к конституции. Но вперемежку с этой дикостью он видел в Григории здравый смысл, доброту и веру. Голос Григория для него — глас народный».

Царь не мог иначе и помыслить, хотя симптомы «морального разложения» этого самого «народа» год от года проступали все явственнее. В 1912 году собеседница А. В. Богданович — Е. А. Шеина рассказывала, как на ярмарке, открывавшейся в селе ее матери, княгини Л. Л. Урусовой, крестьяне не только не оказали никакого внимания своей помещице, но даже, когда священник начал молиться за царя, простодушно-цинично заявили: «Не стоит за него молиться, пойдем отсюда». Поведение отдельных мужиков, разумеется, не следует обобщать, но игнорировать также неправильно. Неслучайно еще в 1907 году Л. А. Тихомиров с горечью признавался, что «разрушено все: власть, вера, совесть, честь, достоинство, даже просто самолюбие». В этом смысле, думается, «старца», как и царя, можно считать символами разрушения монархической идеи, которой они оба, каждый по-своему, верно служили. Чем не парадокс!

Безусловно, роль Распутина как «бороды перед престолом» была ясно определена, но сыграна, увы, оказалась неудовлетворительно; «союз царя и народа» распался. Винить в том Николая II, думается, так же бессмысленно, как и оправдывать «оклеветанного молвой» сибирского странника. Случилось то, что случилось.

Время между двумя революциями, тесно связанное с именем Григория Распутина, было конечно же наполнено множеством иных событий, сыгравших важную роль в жизни последнего русского венценосца. Не вдаваясь в анализ политических хитросплетений тех лет (это отдельная тема, преимущественно связанная с правлением Николая II), стоит подчеркнуть, что именно тогда остро встал вопрос о будущем монархии, символом которого оказался единственный сын самодержца — неизлечимо больной гемофилией цесаревич Алексей Николаевич. Революция, заставившая власть осуществить ряд серьезных государственных реформ, хлестко названных Андреем Белым «штопаньем дырявистого гниловища», была подавлена, и раздумья о будущем империи вошли в более спокойное, чем в 1905–1907 годах, русло. Современники тревожились: наследник престола слишком мал, случись что с царем, политическая ситуация в стране вновь осложнится. На этом сходились люди разных политических лагерей, от правых до «либералов». К примеру, и генерал Е. В. Богданович, и член Государственного совета граф С. А. Толь, беседуя в конце 1910 года, вынуждены были признать, «что положение России крайне тяжелое. Случится что-либо с царем — Россия окажется в безвыходном положении». По их мнению, «безвольный и слабоумный» брат царя — великий князь Михаил Александрович, «так же, как и молодая царица, страшен России».

Страхи эти имели свою историю: еще в октябрьские дни 1905 года ненавидимый супругами Богданович С. Ю. Витте предупреждал Николая II: если с ним, самодержавным повелителем России, Боже сохрани, произойдет несчастье, «то останется младенец император и регент (Михаил Александрович), совсем к управлению не подготовленный». А Россия со времен Бирона не знала регентов. Тогда положение для династии может стать совершенно безвыходным. Потому граф и предлагал государю «воспользоваться хотя и неудобной гаванью, но выждать бурю в гавани, нежели в бушующем океане на полугнилом корабле». Бурю выждали, корабль, как могли, отремонтировали, но неудобная («конституционная») «гавань» осталась: манифест 17 октября определил новый строй, в который необходимо было органично «вписать» самодержавие. А для этого требовалось искреннее желание монарха добросовестно выполнять сказанные в разгар революции слова. Рано или поздно, путь, открытый манифестом 17 октября, привел бы к укреплению в России конституционных начал, что на практике означало усечение самодержавных прав царя. Наследник, таким образом, получил бы власть в ином объеме, чем его венценосный родитель. Подобный сценарий совершенно не устраивал Николая II. Накануне Первой мировой войны он постарался воплотить в жизнь свою давнюю идею — превратить Государственную думу и Государственный совет в законосовещательные органы, реанимировав манифест 6 августа 1905 года. Однако даже правые министры не поддержали решение самодержца, и ему пришлось уступить.

Как видим, Николай II так и не смог преодолеть внутреннее неприятие представительного строя, считая его «не органичным» для России. «Смиряясь», он внутренне оставался непримиримым противником русской «конституции» 1905 года. И не в последнюю очередь — из-за желания сохранить полноту самодержавной власти для сына, тем более что уже в раннем детстве — четырех лет от роду — цесаревич, по словам придворных, отличался большой твердостью воли. «На днях он попросил Тютчеву (воспитательницу царских детей. — С. Ф. ) отпустить с ним двух старших сестер, — записывал со слов самой камер-фрейлины А. А. Половцов. — Тютчева отвечала ему, что согласна, но под условием, чтобы они не опоздали к уроку в 4 часа. Я вам это обещаю, отвечал ребенок, а вы знаете, что я держу свои обещания. Если они вздумают опаздывать, то я их прогоню». Наследник был искренним, добрым и чутким ребенком, надеждой и радостью родителей, надеявшихся, что грядущее обещает ему счастливые годы.