Владислав Бахревский - Никон

— Птица теперь валом валит.

— Да уж, коли мы в Измайлове, отчего бы с соколами не потешиться! — согласился Алексей Михайлович. — И царица будет рада на соколов поглядеть.

Матюшкин просиял, а Ртищев поскучнел. У Федора Михайловича было к царю одно московское дело. Патриарх Никон собственноручно смирял книжных справщиков Ивана Наседку и старца Савватия. Оба искали заступничества у царя. Но дело было не в том, что Никон поколотил справщиков, а в том, что готовилась к изданию книга «Следованной псалтыри» и патриарх приказал выпустить из нее статью о двенадцати земных поклонах при чтении великопостной молитвы святого Ефрема Сирина и статью о двуперстном крестном знамении.

Арсен Грек, соловецкий сиделец, был зван в Москву чуть ли не в первый день нового патриаршества.

Явившись пред очи Никона, Арсен с рыданием опустился наземь и облобызал патриарший башмак.

— Я тебе не папа римский! — сердито крикнул Никон, но не было в его крике осуждения, иное было.

Поднял с земли греческого монаха, обнял и сам отвел в палату, где хранились книги.

— Вот твое поле! — сказал. — Возделай и сними жатву. Озарила меня мысль, Арсений! Величавая мысль! — Никон пронзительно глянул Арсену в глаза и легонько подтолкнул к сундукам с книгами. — С тобою здесь трудится киевлянин Епифаний Славинецкий, а помощников сами наберите. Прежние справщики московские — лбы воистину каменные, от них проку мало.

— Благослови меня, святейший! — Арсен, пылая преданностью, встал на колени.

Никон благословил и, уходя, сказал:

— Поди к моему ключарю, возьми у него денег, чтоб ни в чем нужды не знать. Да рясу себе новую выбери, чтоб от старой тебе в нос тюрьмой не шибало.

В черной атласной рясе, с лицом северной льдины, кристальной от совершенства и непорочности, Арсений Грек вошел в келию справщиков, от которых несло луком, ржаным кислым хлебом, кислой шубой, и сами-то они были такие житейски русские, принюхавшиеся друг к другу, прижившиеся тут.

Арсен подошел к столу мирянина Силы Григорьева и увидел, что у него между двумя толстыми фолиантами стоит глиняная миска с молочной тюрей, а рядом, на тряпице, ломоть хлеба, недогрызенная луковица и щепоть соли.

— На каких языках читаешь? — спросил Арсен.

— По-славянски.

— А по-гречески можешь?

— Буквы знаю…

— По-польски он может, — сказал Иван Наседка. — А ты, милый человек, кем будешь?

— Я хранитель патриаршей библиотеки, и еще мне велено надзирать над вами, справщиками.

— Мы свое дело знаем, — сказал Наседка.

— На каких языках читаешь?

— А ты скажи, на каких надобно.

— Инок Евфимий, который с завтрашнего дня будет вашим товарищем, читает по-гречески, по-латыни, по-польски, по-еврейски.

— По-латыни туда еще сюда, а по-жидовски-то к чему знать? Жиды православию, что волки овцам.

— Для того надо знать древний еврейский язык, чтоб избавиться от невежества, которым столь кичатся, как я приметил, иные московские грамотеи… Окна отворите — дышать нечем.

И вышел.

— Носом-то как крутит! — крикнул ему в спину Наседка. — Грамотей. Беда, ребята! Черные вороны греческие по наши головы слетаются.

— Тише! — осадил друга старик Савватий. — Ничего дурного человек не сказал.

— А он и не скажет, он — сделает.

Арсен шел от справщиков и морщился: как избавляться от всей этой братии? Повыгоняешь — врагов не оберешься.

Он вошел в палату, где хранились книги, открыл сундук, стоящий в самом дальнем углу, достал охапку манускриптов, отнес их на стол у окна. Сел на тяжелый вечный стул, взял первую попавшуюся грамоту и — вздохнул. Со всхлипом вздохнулось.

То оттаяли слезы в заледеневшей груди, а оттаяв, накатились на глаза, и преломился в них свет горячими сверкающими звездами.

Привел Господь, через соловецкую каменную муку, привел-таки к сладчайшему делу Познания.

Не успел Арсен и одного столбца вычитать, прибежал Наседка. Морда красная, глазки оловянные таращит, в обеих руках листы.

— Ересь! Ересь! — завопил.

«Боже мой! Это же дикая свинья, — с ужасом смотрел Арсен на московского грамотея. — Ему бы еще клыки из пасти!»

Арсен молчал, но Иван Наседка не унимался:

— Ересь! Ересь! Тьма нашла на Россию! Господи! Да спаси же ты нас от греков и киевлян!

Надо было что-то делать.

Арсен встал, взял у справщика листы, стал читать, заткнув уши.

Листы были из новой, готовящейся к печати «Псалтыри» со статьей о замене двуперстного знамения на трехперстное.

Мысли у Арсена заметались. Троеперстие принято у греков, и, если оно появилось в новой «Псалтыри», — значит, на то воля Никона. Тотчас вспомнились его загадочные слова: «Озарила меня мысль, величавая мысль!»

— О какой ереси ты говоришь? — спросил Арсен, придерживая и голос, и само дыхание. — Троекратие принято во всем православном мире. И на Афоне, который в Москве почитают.

— «Стоглав»! «Стоглав»! Не замай! — кричал Наседка бессвязно. — Мелетий и Феодорий — твои же, греки! Они возвещают: кто не знаменуется двумя перстами, как Христос знаменовался, тот проклят!

Сгреб листы со стола Арсена, кинул на пол, принялся топтать, крича:

— Ересь! Ересь!

Тут еще прибежал старец Савватий, Наседку оттолкнул, листы с полу поднял, но тотчас и сам петушком на Арсена кинулся:

— Эту пагубу мы переписывать не станем! Мало этой геенны! Статья о двенадцати земных поклонах молитвы Ефрема Сирина попорчена.

— Вы будете делать то, что укажет патриарх! — сказал Арсен властно, зычно. И вовремя: в палату вошел Никон.

— О святейший, не выдавай нас грекам! — Наседка и Савватий дружно кинулись патриарху в ноги.

Никон поглядел на них, поднял посох да и огрел по очереди.

— Рыла неотесанные! Греков они учить вздумали! Патриарху указывать!

И еще раз огрел.

Однако ж выгнать старых грамотеев, собранных прежним патриархом Иосифом для исправления церковных книг, попорченных небрежением переписчиков, Никон не отважился. Знал — государю кинутся жаловаться. А чью сторону государь возьмет? Уж конечно не сторону Наседки, но дело все же непростое. Большое дело, для Москвы новое — сравниться наконец духовной жизнью с жизнью многомудрых греков и заодно московской отсебятине конец положить.

Не ошибся Никон: справщики Наседка, Савватий и мирянин Сила государю пожаловались.

Патриарх Никон садился обедать.

Помолясь на икону Спаса Нерукотворного, он прошел на свое место во главе стола, сел и, разведя руки, пригласил сотрапезников. За стол были приглашены на этот раз: патриаршие бояре князь Дмитрий Мещерский, молодой, деловой, только что приехавший с Валдайского озера, и почтенный Никита Алексеевич Зюзин, из духовных — епископ коломенский Павел, киевлянин Епифаний Славинецкий, Арсен Грек, соловецкий монах Иона и келейник Киприан.