Владислав Бахревский - Никон

Убегающий за спину чуткий живой мир, где всякое место манит своей тайной, своей надеждой на добрую жизнь, оставлял в сердце протопопа печаль, а глаза уже искали, ждали и находили новую красоту, и было странно думать, что эта вереница картин некогда пресечется, замрет и вместо зыбкого дорожного бытия обступят заботы, написанные на роду всякому человеку, тем более человеку, сорванному с места по изволению патриарха. Изволение — ох! — высокое, а заботы — житейские: где жить, что есть, во что одеться-обуться, с кем Бога молить…

И вдруг пошли березы.

Одни березы! Протопоп, не удержавшись, приоткрыл тулуп.

— Марковна, гляди!

Анастасия Марковна улыбалась, высовывали мордочки на мороз из теплой меховой берлоги Прокопка и Агриппина: что там за чудо?

Протопопова радость утешила сурового молчуна-возницу.

— Здесь на двадцать верст — белый свет. И зимой, и летом, и ночью. Нестрашный лес.

— До Тобольска двадцать верст, что ли? — спросил Аввакум.

— Поболе! — ответил возница. — Проедем рощу, там поле, за полем река, за рекой гора. На горе-то и стоит наш красавец.

— Стало быть, приехали…

Аввакум поднял голову, наблюдая медленно и тяжело летящую ворону.

— На таком морозе птицы камнем падают.

— У нас птица своя, — согласился возница. — Сибирская птица. Тут все сибирское. Тут — Сибирь.

Архиепископ Тобольский и Сибирский Симеон, старик громадный, но рыхлый, вышел на крыльцо и глядел, как из-под сена, из-под тулупов выбирается на свет Божий семейство опального протопопа.

Аввакум и Анастасия Марковна с ребенком на руках подошли под благословение, но Симеон сам отворил дверь в сени и позвал:

— Скорей в тепло, намерзлись, чай! В доме, в доме благословлю.

Сени были крепкие, теплые, но углы белы и колючи: проморозил мороз.

В клубах пара ввалились гурьбой в дом.

С одежды стекали ручейки белого холода. Тотчас оттаявшие ресницы забили влагой глаза. Тепло, как в раю. А ноги постукивают, будто копыта отросли.

— Мороз нынче и для нас — мороз, — сказал архиепископ и, подняв руки, как бы подгреб к гостям своих слуг: — Помогите раздеться. Валенки, валенки скорей скидывайте! Ноги, чай, окостенели.

У Прокопки ноги с пару зашлись, заплакал, но слуги у архиепископа были ласковые, быстрые. Принесли холодной воды — подержать в ней ноги, потом водкой растерли.

Наконец гости, кроме заснувшего младенца Корнилия, были введены в трапезную. Келейник Симеона прочитал молитву, сам Симеон благословил пищу, и потом все сели за стол. По правую руку — Аввакум, келейник, Иван и Прокопка, по левую — Марковна, Марина, Агриппина. Щи были постные, но горячие, хорошо посоленные, с чесноком.

— Что в Москве-то?.. Что за страсти такие? — спросил Симеон, аккуратно откусывая от тонкого ломтя хлеба.

«Словно боится, что крошка в бороду попадет», — подумал Аввакум, и тревога завозилась где-то в мозжечке, виновато окинул взглядом своих нахлебавшихся горячих щей детишек, осовевших от сытости, тепла, покоя.

«Этак вот и покупает нас враг Божий» — мысль скользнула лениво, потому что и сам оттаял от холода и не хотел снова в холод.

— Я слышал, добрые люди страдают, — помог Аввакуму архиепископ.

— Господи! — Горечь хлынула из груди сама собой, неподвластная разуму. Аввакум закрыл глаза, и слезы покатились из-под ресниц. — За что гонения-то? За какую такую лютую вину? За какое дерзостное непослушание? Всей нашей поперечности — молимся, как наши отцы и матери молились, как молились деды и прадеды… Явился лютый человек и велел молиться, как ему втемяшилось. С одним повелителем совладали бы, но потатчик у него очень уж силен. Обволок, как дьявол, потатчика… Мы, малые людишки, заартачились и мыкаем теперь свою нищету по медвежьим углам. Не заартачиться — тоже страшно. С детства научены Богу молиться, а ныне велят — человеку. Молился бы, на иных глядя, но Бога боюсь. На небе у Бога иная мерка. Та мерка медом не мазана.

Сильным быстрым движением отер глаза, посмотрел на Симеона бесстрашно.

Старик опустил голову.

— У нас молятся по-старому. Мы — планида далекая.

Подали пшенную кашу, доброго шипучего кваса. Поели, помолились.

— Пойди, протопоп, к Ивану Струне, у него все уже про тебя заготовлено, — сказал архиепископ. — Через сени — архиепископия. Струна — дьяк мой, а коли его нет, Григория Черткова спроси, приказного. Не печалуйся, Тобольск — не край земли, а только середина ее. От Тобольска что на север, что на восток — многие тыщи верст. И всюду люди живут.

Аввакум поклонился архиепископу.

— Спасибо, владыко! Не погнушался гонимыми.

На житье протопопа определили в Знаменский монастырь, где при Пятницкой церкви были дом и двор. Служить протопопа определили в церковь Вознесения.

Анастасия Марковна с младенцем на руках стояла посреди избы, такой огромной, что все углы ее были темные. Закутаны во что Бог послал, толстенькие, как медвежата, детишки жались к матери. После сытного архиерейского обеда, после тепла архиерейского дома хотелось спать, а в доме, куда их привезли, только голые стены, да ледяная печь, да белый пар от дыхания.

Стояли, держа в руках свои узлы. У каждого был узел. У Марины — с обувью, с зипунами летними. У Ивана — тяжелый, с посудой, у Агриппины — пышный да легкий, с рубахами. У Прокопки — с едой. У Марковны — кулек с Корнилкой да исхудавший за дорогу кошель с двумя иконами, с деньгами и со всякой малостью, не ахти какой ценной, а все же дающей надежду пережить суровый час.

— Чего за узлы держитесь? — сказала детям Марковна. — Ставьте на лавку. Это — наш дом.

Прокопка заплакал. Анастасия Марковна передала Корнилия Марине, обняла Прокопку.

— Ты чего плачешь?

— Не наш это… Это чужой…

— Чудачок! — засмеялась Марковна. — Он потому чужой, что к духу нашему не привык. Вот надышим, печку натопим, изба к нам и привыкнет, и обрадуется. Избы — по людям скучливые.

— А наша изба скучает? — спросила Агриппина.

— Московская, что ли?

— Московская.

— Ну, если мы были для нее хорошими хозяевами, то скучает.

— Мы приедем назад, а изба обрадуется! — развеселился Прокопка.

— Обрадуется. Еще как обрадуется, — сказала Анастасия Марковна, глядя в передний угол, черный, страшный, пустой.

Открыла кошель, поставила на угольник икону Спаса Нерукотворного, пониже — икону Казанской Божьей Матери — единственное ее приданое протопопу.

Иван ушел поглядеть сени, крытый двор и скоро вернулся с охапкой дров.

— Мама! В сарае поленница доверху, на всю зиму хватит.

— Вот и слава богу!

— Сухие дровишки! — радовался Иван, принимаясь ножом щепать сосновое полено, готовя растопку.

Тут дверь распахнулась, и в избу вошли женщины. У каждой руки были заняты приношением. Принесли рогачи, чапли, кринки, горшки, бадью, лохань. Одни затопили печь, другие сходили за столом, лавками. Ступу и пест приволокли. И зыбка лубяная объявилась. Совсем новая. Расписанная алыми и желтыми цветами. Изба тотчас и повеселела.