Н Князев - Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны.

Резухин сел на пень. Войсковой старшина С. не преследовал генерала. Он бросился к 5–й сотне и скомандовал: “По коням! Садись!” В сотне все уже было подготовлено и кони поседланы, потому что эта сотня, именно, и учитывалась как сила, с помощью которой свершиться переворот. Захватив из сотни урядника — орен- буржца, С. побежал в 4–ю сотню. Он мгновенно охватил глазом картину и, видя, что все спокойно, подошел к группе казаков, тесным кольцом окружавшей генерала. Вручая свой маузер сопровождавшему его уряднику, С. приказал ему застрелить командира бригады. Тотчас же рука с маузером протянулась через головы казаков, сгрудившихся перед генералом, и почти в упор хлестнула его выстрелом в лоб. Ротмистр Нудатов выхватил наган, чтобы застрелить убийцу, но войсковой старшина С. удержал Нудатова словами: “Успокойтесь, успокойтесь, все кончено”. И ротмистр в состоянии полной прострации отошел в сторону.

До крайней степени странно, что никто, кроме личного адъютанта, никак не реагировал на это откровенное убийство. Офицеры и казаки разошлись по сотням, словно ничего особенного не случилось, будто всему именно так и надлежало произойти. Такое равнодушное отношение к убийству ближайшего сотрудника барона показывает, насколько безнадежной казалась унгерновцам идея продолжения борьбы с красными, как на монгольской территории, так и в Урянхае, и что настало время расплаты за злоупотребление ташуром.

Командир 1–го полка так излагает свои воспоминания, относящиеся к данному моменту: “Я крепко спал, когда раздалась стрельба. Я вскочил, как дикий, и бросился к сотням. Меня задержал полковой адъютант, поручик Федоров. — Нужно узнать, в чем дело, — приказал я ему. Через несколько минут ко мне прибежал ординарец генерала с докладом, что Резухин убит. Вскоре приехал с той стороны полковник Кастерин. Он осведомился, все ли у меня в порядке, а на мой вопрос о генерале ответил, что кто‑то не то убил, не то ранил Резухина. Через некоторое время после отъезда Кастерина явился войсковой старшина С. и передал мне приглашение от имени полковника Хоботова немедленно приехать в штаб бригады. Затем послан был за мной ординарец с той же просьбой. Но я не поехал, потому что один из моих ординарцев предупредил, что мне, по его сведениям, плохо будет, если я ночью поеду во 2–й полк. Туда я прибыл лишь утром. Полковник Хоботов встретил меня вопросом, буду ли я ему подчиняться, как начальнику отряда. Я ответил, что подчиняться я умею, и учить меня не придется. Присутствовавшие при этой сцене полковник Кастерин и войсковой старшина С. не проронили ни слова”.

Командир 1–го полка подтвердил, что 14 августа на Модонкульском перевале он участвовал в совещании с командиром 2–го полка по вопросу об уходе от барона и дал тогда принципиальное согласие на этот шаг при условии, что нас поведет на восток генерал Резухин.

Утром 18 августа 1–я бригада Азиатской конной дивизии, переименованная с того дня в отряд полковника Хоботова, повернула на юг, к ближайшему перевозу через Селенгу, у кумирни Монты (верст 70 на юго — запад от последней стоянки на р. Эгийн — гол), в соответствии с решением идти на восток, по кратчайшему направлению, с тем, чтобы проскочить особенно опасный ургинский район севернее города.

Г. г. полковники правильно рассчитали, что красные будут ловить нас где‑нибудь к югу от Урги, так как менее всего ожидали что мы намерены проскочить перед самым их носом. Конечно, теоретически отряд Хоботова должен был бы обходить Ургу с юга, потому что на тысячеверстном гобийском раздолье легче уклониться от встреч с противником, чем в узких горных лазейках южного Хэнтэя. Полковник Кастерин, руководивший оперативной частью, весьма искусно провел отряд. Он замаскировал свои подлинные намерения остроумной диверсией на юг, предпринятой после переправы через реку Толу (в 150 верстах на запад от Урги). Благодаря этому маневру красные войска поставили заслоны с запада и юго — запада от города. На самом же деле, приблизившись к ургинскому району, Кастерин круто повернул на северо- восток. Быстрым шагом он пересек Троицкосавский тракт вблизи почтовой станции Бургалтай (60 верст на север от Урги) и сравнительно благополучно прошел в Маньчжурию, правда, побросав пушки, пулеметы и даже весь вьючный обоз.

Мои личные воспоминания прервались на том, что 17 августа днем я поспешил с докладом к барону. После 18 часов я догнал хвост бароновской колонны. В арьергарде шел 4–й полк, и я присоединился к ехавшему позади коменданту полка, есаулу Макееву. Мое появление не осталось незамеченным. Чувствовалось, что некоторые офицеры поглядывали на меня с плохо скрытым недружелюбием. Должен сознаться, что в принципе они, конечно, были правы, потому что внезапное появление коменданта дивизии в столь серьезный момент могло предвещать любую неожиданность.

Макеев явно растерялся. Он залебезил, услужливо подхихикивая, со свойственной ему странной манерой. Мне не понравилось упорное желание Макеева выудить от меня сведения о том, что означает мое прибытие в отряд барона. Я был осторожен, так как знал, что Макеев всячески втирался в доверие барона, путем нашептывания ему “агентурных сведений”, а также кое‑что слышал уже о том, что он одновременно ведет игру с анти — унгерновской группировкой, по принципу: потрафляй тому и другому — неизвестно чья возьмет…

После остановки отряда на ночлег я явился к начальнику штаба дивизии, Генерального штаба полковнику Островскому, объяснил ему причину моего приезда и просил принять на себя тяжесть доклада барону. Полковник отказался: “Такого доклада начальнику дивизии я делать не стану, потому что не имею желания быть повешенным. Докладывайте сами”.

За кратковременное пребывание в отряде барона я достаточно наслушался рассказов о новых настроениях нашего грозного начальника для того, чтобы иметь полное основание не подвергать себя неприятностям, связанным со столь рискованным докладом. Мы решили, что я возвращусь к Резухину с тем, чтобы доложить о полной невозможности разговаривать теперь с бароном на такую острую тему, как отказ дивизии от повиновения, и что я буду просить генерала лично повидаться с Унгерном. Для нас не очень, так сказать, убедительна была изложенная комбинация со стороны ее целесообразности, но ведь что‑то нужно было предпринимать; может быть это было наивно, но мы оба предпочитали легальные средства иным, более энергичным способам воздействия на барона.

От начальника штаба я направился к барону, для краткого доклада о прибытии. В эту последнюю встречу — больше мне не суждено было видеться с ним — барон Унгерн произвел на меня самое тягостное впечатление. Меня поразил и ка- кой‑то “отсутствующий” его вид и помутившиеся зрачки глаз. В память врезались все детали, относящиеся к данному эпизоду. Не закрывая даже глаз, я отчетливо и теперь вижу барона таким, каким он сидел тогда на пригорке, у костра, откуда ему легко было наблюдать весь лагерь. Помню белый крестик на засаленной гимнастерке и зеленые нашивные погоны с вензелем “А. С.”.