Н Князев - Легендарный барон: неизвестные страницы гражданской войны.

Составление писем в трех экземплярах и перевод их на китайский язык занял сутки.

Встал вопрос, как письмо доставить Чэнь И. Я предлагал свои услуги ехать к Чэнь И для переговоров, но генерал Унгерн по каким‑то причинам не согласился и приказал везти письмо двум ламам — одному по пути Урга — Иро — Кяхта, другому — Урга — Менза — Кяхта. Один посланец был мне известен — лама Бодо, который в ургинской русской консульской школе преподавал монгольский язык. Другого ламу я не знал, но он был близок ко двору Богдо — гэгэна. Оба ламы, получив письма, при мне бережно завернули их в кушаки, сели на коней и в сопровождении улачин из Маймачена уехали на север.

Я не знал о том, что лама Бодо играл большую роль в Монгольском правительстве в Алтан — Булаке. Вероятно, не знали об этом и оба генерала. Вообще, о существовании и работе революционного Монгольского правительства в Алтан — Булаке я ничего не знал в бытность в Монголии и ни от одного из генералов ничего о нем не слышал. Конечно, знай Унгерн о причастности ламы Бодо к такому правительству, он не назначил бы его посланником к Чэнь И. Последующие события показали, что Чэнь И письма Унгерна не получил, ибо как умный и дальновидный политик он ухватился бы за всякую мысль сохранить для Китая Монголию — Халху, пойдя даже на большие уступки для монгол.

Об обоих ламах — посланцах не было ни слуху, ни духу. Только в эмиграции, разбираясь в обстановке Монголии того времени, мне стало ясным, что письма попали в руки Сухэ — Батора, возглавлявшего революционное Правительство Монголии в Алтан — Булаке, действовавшее по указке большевистских эмиссаров.

Меня удивляла в деле посылки письма Чэнь И безучастность обоих генералов к судьбе посланцев. Ни один из них ни разу не заикнулся о посланцах, словно трехдневной напряженной работы не было и столь существенных вопросов не поднималось. Напоминания мои о посылке на пограничные посты монгольских частей остались без ответа. Я понял, что на этот вопрос Унгерн, а за ним и Резухин изменили мнение.

Первого или второго марта Резухин, возвращаясь от Унгерна, заявил мне: “Мне жаль, Михаил Георгиевич, расставаться с Вами, но генерал Унгерн назначил Вас начальником штаба Азиатской конной дивизии и Вы должны завтра утром начать работать в его личном штабе. За Ваш полезный труд в моем штабе примите мою искреннюю благодарность”.

Мне было жаль оставлять штаб генерала Резухина, так как за его спиной жилось и работалось спокойно на общее благо Белого дела. Знал, что меня ожидает в штабе генерала Унгерна, но избежать или уклониться от назначения не было средств и, положившись на милость в моей жизни Провидения, явился, кажется, 3 марта к генералу Унгерну в его юрту. Принял он меня сухо и сказал: “Во дворе стоит юрта штаба. В нее никто из посторонних без дела не должен входить. Не разводите канцелярщины. В мое отсутствие будьте всегда в своей юрте. Вас касаются только военно — операционные дела. В мое отсутствие из Урги обо всех военно — операционных вопросах совещайтесь с генералом Резухиным. Мне докладывайте только о важном. Мелочами не отнимайте у меня время…”

Вошел в пустую юрту штаба, где кроме маленького китайского на низеньких ножках столика ровно ничего не было. Ничто здесь не напоминало работающего штаба. В распоряжении начальника штаба не было ни одного человека. В юрте следил за печкой, чтобы она не потухла, один из конвойцев, по любезному распоряжению поручика Веселовского — личного адъютанта генерала Унгерна.

Пригласил поручика Веселовского и просил его и всех лиц направлять мне бумаги, касающиеся мобилизационных и оперативных вопросов, а я уже буду докладывать генералу Унгерну. Это Веселовский добросовестно и выполнял. На меня этот офицер произвел хорошее впечатление и думаю, что Оссендовский и Макеев неверно судили о нем в своих воспоминаниях.

Я просил генерала Резухина передать в мое ведение неоконченные дела мои в его штабе по снабжению отрядов полковника Казагранди и атамана Енисейского казачьего войска Казанцева, на что Резухин охотно согласился. Так сам создал себе какую‑то полезную работу.

Заняло немного время и срочные распорядки по подготовке отряда в поход на Чойрын — Удэ.

За короткий период времени исполнения мною должности начальника штаба имел лишь один острый разговор с генералом Унгерном. За три дня до похода на Чойрын вечером прискакали два монгольских всадника (из состава какой‑то маленькой монгольской части, не входившей в состав дивизии) и доложили, что к северо — востоку от Мандала — красная сотня.

Горный массив Хэнтэя в северо — восточном углу от Урги никем не охранялся. Меня он давно беспокоил, но генерал Резухин с обычной своей усмешкой на мои опасения говорил, что красные не такие дураки, чтобы зимой лазить по Хэнтэю. В его замечании была доля правды, но не исключалась возможность появления красного партизанского отряда с этой стороны, чтобы произвести переполох в Урге и нарушить мирное течение жизни.

Получив донесение и опросив по отдельности обоих монгольских всадников, у меня не оставалось сомнений, что какие‑то части появились. Оставить невыясненным вопрос в срочном порядке нельзя было. Унгерн эту ночь ночевал, кажется, у “нечесаного ламы”, а Резухин был болен — осложнилась рана на руке.

В распоряжении штаба была формируемая сотня из бурят, которой еще не дали назначение. Командир сотни, хорунжий из бурят (фамилию не помню) — боевой, толковый офицер. Срочно вызвал его, дал подробные инструкции и приказал немедленно выступить, имея двух проводников — монгольских всадников, кои прибыли с донесением. Перед утром проводил сам лично полусотню в 55 всадников. Только с рассветом заснул в юрте штаба, не раздеваясь.

Проснулся от громкого разговора в юрте. Открываю глаза и вижу сердитого генерала Унгерна. “Куда и зачем, полковник, загнали бурятскую полусотню? Не знаете разве, что мне сейчас каждый всадник нужен?” Я обстоятельно доложил о посылке полусотни в Хэнтэй и подчеркнул, что северо — восток от Урги меня давно беспокоил, но генерал Резухин не находил это направление опасным. Не уверен в том, что там появились большевики, возможно, что монголы посчитали за красных идущих белых с Руси, чтобы присоединиться к нему, генералу Унгерну и если это так, то формируемой сотне неплохо сделать пробег в 50–60 км для тренировки и боевой спайки. “Не много ли, полковник, философии?” Повернулся и вышел из палатки.

Вечером на другой день было получено донесение от командира полусотни, что он встретил русско — бурятскую группу в 62 всадника, идущих в Ургу на службу к генералу Унгерну и с ними вместе возвращается. Пошел доложить приятную новость Унгерну. Выслушав доклад, Унгерн сказал: “Хорошо, можете быть свободным…” Вот, пожалуй, один из характерных случаев отношения Унгерна к работе своего начштаба. Уходя в поход в Гоби, не давал никаких инструкций, и его слова были: “В походе в Гоби Вы мне не нужны. Во всех затруднительных случаях совещайтесь с генералом Резухиным”.