Луис Фишер - Жизнь Ленина

Затем в защиту Ленина выступил Троцкий. Некоторые из ошибок и трудностей, сказал он, объясняются тем, что русская революция — первая социалистическая революция в мире. «Если бы мы выступили на арену социальной революции не как первая страна, а как вторая, если бы в Германии или, скажем, во Франции пролетариат сейчас был у власти, если бы нам не грозили удары со стороны империализма, — какова бы была наша хозяйственная политика?.. Мы конфисковали бы только те предприятия, которые могли бы при данном положении наших организационных средств и сил организовать… Мы оставляли бы до поры до времени в средних предприятиях частный капитал». Но «мы были окружены врагами. Чем были капиталисты и директора на каждой фабрике и на каждом заводе? Это были ячейки мировой контрреволюции».

Троцкий вспомнил, как в начале революции являлись делегации с уральских заводов. «У меня щемило сердце: «Что мы сделаем? — Взять-то мы возьмем, а что мы сделаем?» Но из бесед с этими делегациями выяснилось, что меры военные абсолютно необходимы». Иначе правление предприятий превратилось бы в «ячейку контрреволюции». «С точки зрения отвлеченно-хозяйственной можно сказать, что та наша политика была ошибочна… с точки зрения политической и военной в широком смысле слова она была абсолютно необходимой».

Для Троцкого военный коммунизм был не попыткой ввести социализм, а военной необходимостью. У большевиков просто не было иного выхода, и нет смысла оправдывать ужасы военного коммунизма тем, что он был якобы попыткою социализма. Но с того момента, как гражданская война кончилась, Троцкий предложил отменить военный коммунизм. Ленин и другие дали ему отпор. Из тщеславия — или из чувства неуверенности в себе, — но Троцкий теперь напомнил съезду о том, что он когда-то внес верное предложение и предложение это не было принято: «Где же может начинаться ошибка? Тут были разногласия, возвращаться к которым нет никакого смысла. Когда можно было перейти к продовольственному налогу — на 6 месяцев раньше или на год раньше?» Троцкий намекал, что целый год был потерян, потому что его не послушали вовремя.

Шляпников во время дискуссии спросил, не является ли нэп маневром. Троцкий согласился: «Отступление — это маневр. Отменяет он программу? Не отменяет. Вносит изменения в методы? Да, глубочайшие изменения вносит».

Шляпников обратился с жалобой в Коминтерн. «Шляпников, безусловно, вправе был это сделать», — отметил Троцкий. Но этим шагом он поставил себя по отношению к партии в положение «мы» и «они», «как если бы у вас была какая-либо другая партия в запасе!..» Шляпников ушел в оппозицию, и теперь, как возмущенно указывал Троцкий, его цитируют эмигрантские публицисты.

«Во время перерыва ко мне подошел товарищ, которого я знаю давно, по разным фронтам, как одного из лучших наших работников, и сообщил, что у него на Волге умерли с голода мать и сестра. Такие случаи вряд ли редки!..Я спрашиваю его: «Как же так, товарищ, — неужели вы не нашли пути оказать им помощь?» А он отвечает: «Я и сам не знал». Вот факт. Факт, конечно, глубоко трагичный. Да, тут наша коснорукость, неуменье, наша проклятая почта…» «Но поставьте себя в положение «мы» и «они», — добавил Троцкий, — с одной стороны, дескать, ЦК, а с другой стороны — вот какие факты происходят. Это уже будет значить — бедственное положение страны эксплуатировать для знамени, которое может стать знаменем Кронштадта — только Кронштадта!»

Эту демагогию Троцкого слушатели вознаградили аплодисментами. Время его истекло, и председательствующий Томский попросил у съезда разрешения продлить время оратору. Раздались голоса: «Просим! Просим!» Троцкому было дано еще четверть часа.

«Основой успехов в мирное время является «специализация, — подчеркнул Троцкий, — специализация, которая состоит из обучения деталям и мелочам определенной профессии… Это есть основа всего!..Ясное дело, что партия… не может решать всех вопросов. Каждый хозяйственный вопрос сложен. Но сплошь и рядом считают, что если этот сложный вопрос внести в Губком, или в Оргбюро, или в Политбюро" ЦК, он сразу станет простым. Считается, что тот самый хозяйственник, который не справлялся со своей хозяйственной работой, когда заведовал губсовнархозом, в случае его назначения секретарем губкома получает помазание благодати… В результате такого отношения к хозяйственным вопросам губком становится недифференцированным, нерасчлененным, неспециализированным аппаратом, вечно спешащим, торопливым советским аппаратом. При этом то, что есть худшего в бюрократизме, т. е. отношение к делу без знания существа дела, а подход с точки зрения только формы дела, неизбежно просачивается в партийный аппарат… Одновременно обезличиваются и советские органы. Ни один работник ни на одном посту не считает, что он отвечает за это… Более упрямый, более твердый работник на своем посту знает, что губком сейчас же этот практический вопрос перерешит, и — у него опускаются руки».

Это был проницательный анализ как существовавшей тогда ситуации, так и почти неискоренимого свойства системы, при которой одна политическая партия вынуждена решать все, даже самые мелкие экономические и иные вопросы. «Партия правящая, — говорил Троцкий, — не значит вовсе партия непосредственно управляющая всеми деталями дела!»

Ленин разделял эти взгляды, но он с Троцким создали такое партийное государство, что были не в состоянии предотвратить вмешательство партии во все дела — от консервов до угля или детских колясок. После съезда роль партии в хозяйственных делах только усилилась.

Относительно необходимости уступок крестьянству между Троцким и Лениным разногласий тоже не было. «Подавляющая часть наших красноармейцев — в жизни заурядные крестьяне, — утверждал Троцкий, — и они говорят: «Дайте нам свободный рынок»… Но… если на нас снова будет наступать вся европейская или мировая буржуазия, мы опять введем, может быть, военный коммунизм, как мы его привыкли называть, — и более беспощадный, чем во время минувшей гражданской войны. Но это будет уже в результате полного срыва нынешней нашей линии хозяйства, которая рассчитана на долгий период мирного существования, мирного делового сотрудничества с буржуазными странами».

Такова была советская линия после установления нэпа.

По окончании прений с ответом выступил близоруко щурящийся на свои заметки Ленин. Начал он с вопроса о государственном капитализме и ошибок выступавшего незадолго перед этим Преображенского (соавтора — вместе с Бухариным — популярной «Азбуки коммунизма»). «Госкапитализм есть капитализм, — говорил Преображенский, — и только так понимать можно и должно». «Я утверждаю, — отвечал Ленин, — что это есть схоластика… Государственный капитализм, это — капитализм до такой степени неожиданный, никем абсолютно непредвиденный, — ведь никто не мог предвидеть того, что пролетариат достигнет власти в стране из наименее развитых… Капитализм, который мы допустили, необходимо было допустить… Споры, которые в литературе до сих пор поднимались о государственном капитализме, споры эти, в лучшем случае, могут войти в исторический учебник… государственный капитализм у нас теперь не тот, о котором писали немцы. Это — капитализм, допущенный нами. Верно это или нет? Все знают, что это верно!..И тут было верно указано, что мы должны были считаться с крестьянством, как с массой, и дать ему свободную торговлю. Всякий разумный рабочий понимает, что это необходимо для пролетарской диктатуры… Если крестьянину необходима свободная торговля в современных условиях и в известных пределах, то мы должны ее дать, но это не значит, что мы позволим торговать сивухой. За это мы будем карать. Это не значит, что мы разрешим торговать политической литературой, которая называется меньшевистской и эсеровской и которая вся содержится на деньги капиталистов всего мира… Конечно, капитализм мы допускаем… Без этого крестьянин жить и хозяйничать не может…»