Стейси Шифф - Клеопатра

Узнав об итогах аудиенции в саду, Сенат в полном составе вздохнул с облегчением: сильнее войны между двумя наследниками Цезаря в Риме боялись только одной вещи. У Антония был большой политический вес. Октавиана уважали, даже любили. По пути приветствовать его собирались огромные толпы. Страшнее вражды племянника Цезаря и его любимца мог быть только их союз. Антоний ни на миг не забывал об этом во время разговора в саду. Для Октавиана римская политика была внове, но он уже начал понимать, что толпа жаждет распри, выдумывает кумиров, чтобы потом с азартом их свергать, страстно науськивает противников друг на друга. Так оно и было. А самым главным поджигателем розни по праву мог считаться Цицерон, всегда готовый, по выражению современника, очернить благородного, искусить властного, оклеветать сильного.

Цицерон назвал их противостояние постыдной тяжбой слабости с подлостью. На самом деле все было куда сложнее. Убийцы Цезаря Кассий и Брут все еще были в силе. Сын Помпея, талантливый молодой полководец, оставался в Испании с изрядной частью римского флота. На стороне Секста Помпея была отцовская слава; нельзя было исключать, что он захочет отомстить и вернуть утраченное наследство (у Секста Помпея тем более был повод для мести, что подростком он видел, как его отца обезглавили у египетского берега). Был еще Марк Эмилий Лепид, правая рука Цезаря, разделивший с ним ужин накануне роковых ид и имевший не меньше оснований, чем Антоний, считать себя его преемником. Он контролировал большую часть войска. У каждого легиона был свой консул. В армии на удивление быстро росла популярность Брута [39] Дело осложнялось тем, что, кроме настоящих заговорщиков были и мнимые, те, кто — точь-в-точь как иные борцы Французского Сопротивления — объявили себя таковыми задним числом. Еще больше дело осложнялось тем, что Лепид, Кассий и Брут были родственниками. . Один Октавиан остался без поддержки военных.

Самый влиятельный человек в Риме после убийства Цезаря, Цицерон, оказался в таком же замешательстве, что и Клеопатра. К кому примкнуть? Сохранить нейтралитет — то была пятая гражданская война на памяти оратора — не представлялось возможным. Цицерон имел исчерпывающее представление обо всех сторонах конфликта и не питал симпатий ни к одной. Октавиан образца сорок четвертого года показался ему маменькиным сынком, нелепым ничтожеством без каких бы то ни было перспектив. «Сейчас он слишком молод, а каким станет с годами, судить сложно», — ворчал Цицерон. Худосочного Октавиана — в городе румяных здоровяков — и вправду трудно было представить полководцем или вождем. Подумать только, мальчишка хотел стать чуть ли не консулом и при этом наивно верил, будто в Риме умеют хранить секреты! (Заметьте, восемнадцатилетнего юношу никто не принимает всерьез, а ведь Клеопатра в таком возрасте уже правила Египтом).

В мае сорок четвертого года Цицерон перестал чувствовать себя в безопасности и решил с оговорками поддержать Долабеллу. Бравый командир четыре года был его зятем. Потом он развелся с беременной женой и долго тянул с положенным по закону возвратом приданого. Когда-то ярый сторонник Цезаря, после ид Долабелла отрекся от своего благодетеля. Он открыто поддержал убийц и намекал на собственное участие в заговоре. Оратор громко приветствовал бывшего родственника, предпочитая оставаться в стороне. Первого мая он назвал его «Мой великолепный Долабелла». Плечистый, пышноволосый красавец умел произносить зажигательные речи, приводившие в восторг самого Цицерона. Он так рьяно и красноречиво защищал заговорщиков, что публика была готова хоть сейчас короновать Брута. «Долабелле, конечно, известно о том, как я им восхищаюсь?» — вопрошал его тесть (Долабелле, надо полагать, было известно нечто прямо противоположное). Новый вождь снес обелиск, возведенный в память о Цезаре, разогнал демонстрацию сторонников покойного консула и от этого только вырос в глазах Цицерона. «Еще никто не вызывал у меня такой горячей приязни», — заявил оратор. На плечах Долабеллы держалась Республика.

Через неделю Цицерон полностью поменял мнение о бывшем зяте. «Желчь человечества!» — выплюнул он в адрес нового врага. Что же изменилось за эти дни? Несмотря на лавину славословий, Долабелла так и не вернул приданое. Потом наступило затишье; Долабелла произнес блистательную речь против Антония, и Цицерону ничего не оставалось, кроме как ее похвалить. Как это часто бывает, личные отношения тесно переплелись с политикой. Двое самых верных соратников Цезаря, Долабелла и Марк Антоний оказались втянуты в сомнительную историю с женой последнего (по этой причине она вскоре стала бывшей женой). Порой начинает казаться, что в Риме было не больше десятка женщин. По мнению Цицерона, Антоний переспал с каждой из них.

Политику не зря назвали «систематизацией ненависти». Трудно более точно описать Рим после ид, раздираемый враждой убийц Цезаря, его наследников и последних помпеанцев, у каждого из которых было свое войско, цели и политические амбиции. Но никто из видных жителей города не испытывал друг к другу такой лютой ненависти, как Цицерон и Марк Антоний. Эта распря длилась не первый десяток лет. Отец Антония умер, не оставив десятилетнему сыну ничего, кроме долгов. Его отчима, знаменитого оратора, приговорили к смерти с подачи Цицерона. От отца Марк Антоний унаследовал любовь к жизни и переменчивый нрав. Он легко переходил от уныния к веселью. Матери удалось привить непутевому сыну интерес к сильным и здравомыслящим женщинам. Без них Антоний, вполне возможно, не дожил бы до марта сорок четвертого года. И все же его личная жизнь обернулась полной катастрофой. Еще в юности стало ясно, что Марк Антоний пошел в отца; репутация отчаянного гуляки затмевала даже славу талантливого полководца. Кутежи молодого Антония приводили его наставников в ужас. Больше всего на свете он любил веселую жизнь, шумные пирушки, распутных женщин. Его отличала редкая, почти безрассудная щедрость, особенно когда речь шла о чужих средствах. К Антонию вполне применимы слова, сказанные об одном из трибунов: «Он проматывал деньги и честь, свои и чужие». Блестящий командир кавалерии был не менее обаятелен, чем сам Цезарь, но не обладал его знаменитой сдержанностью; в сорок четвертом году заговорщики сочли, что такого легкомысленного типа можно не опасаться.

После ид Марк Антоний сделался героем в глазах сограждан, и никто не мог затмить его славу. Пока не появился Октавиан. Клеопатра еще не успела добраться до Египта, когда между этими двумя вспыхнули первые искры будущей вражды. События развивались у всех на глазах. «Октавиан мог залезть на любое возвышение в городе, — повествует Аппиан, — чтобы громогласно обличать Марка Антония». Антоний может оскорблять и унижать меня, как ему угодно, гремел Октавиан, в его силах обречь меня на нищету, но «разве существует закон, по которому граждан можно лишать наследства?» Настойчивый мальчишка добился своего. Антоний его услышал и, в свою очередь, не поскупился на брань и обвинения. Сенат не спешил разнимать противников, предпочитая, как отметил Дион и как предсказывал сам Антоний, «наблюдать за их грызней». Однако люди Антония не желали воевать, а заговорщики наращивали силы. Ему пришлось извиниться и пообещать впредь не давать воли словам. Октавиан последовал его примеру. За первым шатким перемирием последовало второе. В октябре Антоний нарушил его, выдвинув ошеломляющее обвинение: Октавиан пытался подкупить охранников своего соперника, чтобы те его убили. На самом деле охрану пытались всего-навсего перекупить, тогда это было обычным делом. Чтобы обеспечить безопасность Марка Антония, Октавиан вызвался лично стоять на страже у его изголовья. В городе обвинения по большей части сочли нелепыми, но кое-кто в них все же поверил, чем привел Октавиана в натуральное бешенство. В один прекрасный день его застали у виллы Марка Антония: племянник Цезаря яростно колотил в запертую дверь, орал, что невиновен, принося страшные клятвы доскам ворот и сбежавшимся на шум слугам.