Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

«Работе в магазине это не мешает. Покупатели его любят. Да и меня как компаньон он вполне устраивает. Когда у него нет этих приступов, он прекрасно работает. Работа продлевает ему жизнь. Если бы он прекратил работать, он бы умер».

Клаузнер был любезным, остроумным человеком. Голова у него все время слегка тряслась. Через несколько лет он умер от болезни Паркинсона.

«Твоя мать все еще красива?» — спросил он.

«Что значит — „все еще?“» — ответил я вопросом на вопрос.

О брате Клаузнер не мог сказать мне ничего. С самого начала перемирия брат у него больше не появлялся.

«Не случилось ли с ним чего-нибудь?»

«Глупости! В Петах-Тикве живет двоюродная сестра твоей матери, с которой я постоянно поддерживаю связь. Если бы с твоим братом что-то случилось, она сразу узнала бы».

«Вы можете дать мне ее адрес?»

«Разумеется. Но она говорит только на иврите. Немецкого не признает вообще, хотя может говорить и понимает. Поэтому я поговорю с ней вместо тебя».

Спустя несколько недель я познакомился с двоюродной сестрой матери. Это была молчаливая женщина с усталым, изможденным лицом, так похожая на Регину, что ее можно было принять за старшую сестру моей тети. Ее отец два раза в день, утром и вечером, преодолевал расстояние в два километра, чтобы посетить синагогу, расположенную на высокой горе. Ему было за девяносто.

Дочь его была убеждена, что старик доживет до ста двадцати лет, если до сих пор выдерживает эти ежедневные хождения.

Уже через два дня после нашего разговора Клаузнер появился в автопарке.

Он приехал очень рано утром и спросил, найдется ли у меня немного времени, чтобы поговорить. И лучше всего не в автопарке, а где-нибудь на пляже. Когда мы дошли до пляжа, Клаузнер осторожно, подбирая слова, сообщил мне, что мой брат Адольф тяжело ранен и лежит в одном из военных госпиталей где-то недалеко от Тель-Авива. Его уже оперировали, и сейчас он вне опасности.

«Его теперь зовут Арье Даган, с ударением на последнем слоге. И осуждать его я не могу. А твоему отцу это наверняка бы не понравилось».

«Я найду брата».

Я оформил отпуск, и Эдди отвез меня в Тель-Авив. Я обошел все больницы и военные лазареты Тель-Авива и его пригородов. На это потребовалось время.

По ночам я лежал на пляже, завернувшись в солдатское одеяло, и пытался заснуть. Небольшие деньги, которые у меня были, я тратил на поездки по госпиталям и на еду.

За день до праздника независимости мне удалось выяснить, что брат находится в военном госпитале под Тель-Левински. Однако, приехав туда, я узнал, что все раненые, которые могли ходить, уехали в Тель-Авив, чтобы принять участие в празднике и посмотреть парад.

Был уже вечер, я смертельно устал, и сестра из амбулаторного отделения посоветовала мне не сходить с ума и не пытаться искать брата в Тель-Авиве.

Она привела меня в больничную столовую, и там я мог есть столько, сколько хотел. Звали сестру Рахель. Она до упаду хохотала над моей прожорливостью и пила кофе, одну чашку за другой.

Рахель была «сабре» — коренная жительница. Ее немецкий был похож на идиш, что ей очень шло.

«Твой брат был довольно тяжело ранен», — рассказала она. — «У него было разорвано пяточное сухожилие, к тому же он очень долго лежал на поле, пока его смогли найти. А потом его неправильно лечили. Только в одной из больниц Тель-Авива его прооперировал хирург-специалист. Снова ходить твой брат сможет, но перестанет ли он когда-нибудь хромать — сказать трудно».

«Как он выглядит?»

«Нормально он выглядит. Ты же его знаешь».

«Я не видел брата больше десяти лет».

«Почему?»

Мы очень долго сидели в столовой, и я рассказал Рахель мою историю. Я не упустил ничего, припомнил все до мельчайших подробностей. Рахель внимательно слушала. Под конец она выбежала из столовой, крикнув мне, чтобы я обязательно ее дождался, и через некоторое время вернулась в сопровождении офицера. Оба сели рядом со мной, и Рахель долго гладила мою руку.

«Мы освободили для тебя кровать рядом с твоим братом. Ты можешь здесь переночевать», — сказал офицер. — «А твой брат вернется завтра в первой половине дня».

От волнения я почти всю ночь не спал. Рано утром я уже сидел в столовой и пил горячий чай с лимоном, чтобы утолить жажду. Есть мне совсем не хотелось.

Я так волновался, что то и дело вскакивал и бежал в туалет, хотя никакой необходимости в этом не было, или брал себе какую-нибудь еду, но не притрагивался к ней. Рахель больше не появлялась, а людям, которые со мной заговаривали, я не мог ответить вразумительно из-за плохого знания иврита.

Так продолжалось примерно до девяти утра. Дольше выдержать я уже не мог — вышел из столовой и стал быстро ходить взад и вперед по усыпанной гравием дорожке мимо цветочных клумб и газонов.

«Сколько времени может продлиться этот парад и что там может быть интересного?» — в ярости спрашивал я себя. Я опять зашел в столовую, но высидеть там долго не смог. Снова выйдя из столовой, я увидел, как навстречу мне, опираясь на деревянные костыли, идет мое брат. Он был очень высокий, гораздо выше, чем я представлял его себе.

«Ну и верзила», — подумал я. — «А какой тощий!»

Я почувствовал, как подступает к горлу ком. Усилием воли я взял себя в руки.

Бодрым голосом бросив «Шалом!», он прошел мимо меня.

«Его лицо ничуть не изменилось», — мелькнуло у меня в голове.

Я ошеломленно смотрел, как он направляется к больничному корпусу. Он и в самом деле был очень высокий. Полная противоположность мне. Меня охватило чувство гордости за брата.

«Ади!» — крикнул я вслед ему. Он остановился как вкопанный. Потом медленно повернулся, посмотрел на меня, оглянулся вокруг, как будто искал глазами еще кого-то, и снова посмотрел на меня.

«Ади!» — еще раз, уже не очень уверенно, крикнул я.

«Он не узнает меня. Да еще я в этой форме и вид невыспавшийся!» — думал я. — «И потом, сколько лет прошло! А он запомнил меня ребенком».

Помедлив, я подошел ближе. Он выронил костыли, покачнулся, теряя равновесие. Рванувшись к нему, я подставил ему плечо, чтобы он смог опереться на меня, и снизу взглянул ему в лицо. Он плакал.

«Я был уверен, что тебя нет в живых», — повторял он.

Мы вместе дошли до палаты и сели на его кровать. Он обнял меня, и я прислонился к его плечу. Мы молчали. Я видел — он не отваживался спросить меня о родителях из боязни услышать плохие вести.

«Мама жива», — прервав молчание, сказал я.