Александр Городницкий - След в океане

Надев выпрошенный у боцманов страховой пояс с карабинчиком, я, оглядевшись по сторонам, начал понемногу подниматься по вантам и так довольно легко достиг марсовой площадки — метрах в двадцати пяти выше палубы. Этого, однако, мне показалось мало, и я решил добраться до салинга. От марсовой площадки вверх уже более узкие ванты, да и угол их был куда круче. Стараясь не смотреть вниз, я бодро двинулся вверх, но в какой-то момент, не удержавшись, все же бросил взгляд вниз и оцепенел. Где же судно? Подо мной расстилался необозримый синий океан, и только внизу у самого основания мачты желтела какая-то узкая полоска. Голова моя закружилась. Вдруг ощутивший себя в пустоте, как муха, висящая на зыбкой паутине, я дрожащими руками пристегнул карабин страхового пояса к вантине и ухватился за нее обеими руками. Дальше рассказывал старпом: «Когда тебя снимали, — похохатывая, объяснял он, — то снимали втроем. Два моряка тебя страховали, чтобы ты с перепугу не свалился, а третий пальцы твои от вантин отжимал». Третьим был все тот же старшина Овчухов, человек страшной физической силы. На пари он не просто гнул руками подкову, а разрывал ее на части. Это он пытался мои пальцы от вантин оторвать! «Но ничего у него не вышло, — продолжал старпом, — ты только головой мотал и мычал, а пальцы от вантины так и не отпускал. Пришлось Овчухову дать тебе легкий подзатыльник, чтобы ты отключился. Тут ты враз пальцы разжал, и тебя забрали». От «легкого» овчуховского подзатыльника месяца два у меня все не заживал кровоподтек на шее.

По вечерам на шканцах, на открытой палубе, крутили кино. Натягивался экран, и прямо под густой темнотой тропической ночи вспыхивал луч кинопроектора. Зрители сидели на «банках», поставленных на палубе. А над нами мерно, в такт легкой судовой качке, раскачивались над черными реями яркие, непривычно близкие южные созвездия. На этой вечерней палубе придумалась строчка: «И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями». Строчка оказалась синтаксически неверной, на что мне справедливо и указал редактор моей первой стихотворной книжки «Атланты». Песня, однако, уже пелась, и переделывать строчку было невозможно. Так она и осталась.

Помимо привыкания к трудностям морской жизни, много хлопот доставляло нам привыкание к жизни военно-морской, с ее жестким и часто тупым укладом, «боевой и политической подготовкой». Помню, в первые месяцы пребывания на судне я обратил внимание, как старательно матросы «драят медяшку». «Не проще ли было бы заменить все эти медные поручни хромированными или никелированными?» — спросил я у Шишина. «Нет, — ответил он, — матрос в море должен всегда быть занят. Все пиратские бунты от того и происходили, что у людей появлялось свободное время». Он был прав. Когда, уже подружившись с нашими офицерами, я вдруг спрашивал, для чего нужно делать то или другое бессмысленное, на мой взгляд, дело, они с грустной улыбкой отвечали: «Чтобы служба медом не казалась». Они же объясняли мне, что если командир, отдав приказ, понимает, что приказал не то что надо, он свой приказ все равно отменять не должен, иначе подорвет свой командирский авторитет.

За долгие годы плаваний на военных гидрографических судах я на всю жизнь проникся глубочайшим уважением и любовью к морским офицерам, людям героической, но чаще всего совсем не романтичной, как все мы считали в детстве, в том числе и я, мечтавший когда-то сдуру о военно-морском училище, а весьма прозаической и неблагодарной профессии. Полная зависимость от вышестоящего начальника, порой изрядного самодура, круглосуточная занятость то «боевой», то «политической» подготовкой, возня с личным составом своей «боевой части», за который отвечаешь головой, и все это — при осознании бессмысленности своих трудов. Нашим-то офицерам еще хоть повезло, — они регулярно плавали в океане, а вот большинство боевых кораблей значительную часть времени вообще проводили «у стенки», так что мальчишеские мечты о «дальних странах и океанах» для большинства молодых офицеров так и не осуществились. Разочарованным в жестокой реальности военно-морской службы пути «на гражданку» практически уже не было. Недаром среди наших офицеров была популярна грустная шутка: «Залезть на тигра легко, но как с него слезть?» Почти все они рано обзавелись семьями, но всю жизнь практически жили в отрыве от них, — даже когда корабль стоит у стенки в родном порту, офицерам далеко не всегда удается ночевать дома. Все это, вместе с нищим бытом и «режимностью» семейного существования в полузакрытых военных городках типа Балтийска или Североморска, часто приводило к личным и семейным драмам и даже трагедиям.

Вместе с тем, меня всегда привлекал открытый прямой дух корабельного офицерского коллектива, чуждый всякой показухе, фальши и любой лжи, их мягкий доброжелательный юмор, полная готовность немедленно помочь товарищу и, конечно же, любовь к морю, которую не могли вытравить никакие невзгоды. А бесконечные крутые и поучительные морские истории, соленый и сочный фольклор кают-кампаний! Найдя в моем лице благодарного слушателя, мои морские приятели охотно «заливали» при мне разнообразные невероятные истории, которые, как оказывалось впоследствии, имели по большей части вполне реальную основу.

Рассказывали, например, об одном незадачливом капитане III ранга, к которому приехала из провинции в Кронштадт рожать жена. Решив не связываться с родильными домами, он повел беременную жену гулять в парк к причалу возле Усть-Рогатки, где так же, как и в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге, каждый день в полдень стреляет пушка. Бравый капитан, ничего не сказав жене, подвел ее близко к пушке. Пушка выпалила, и жена тут же родила ему наследника.

Большая часть «баек» обычно имела детективно-сексуальный характер.

Командиром «Крузенштерна» тогда был Павел Васильевич Власов, старый и, по-видимому, опытный моряк, но «высших женских курсов» явно не кончавший и владевший, как говорили «строевым, матерным и русским со словарем». Помню, уже при возвращении в Балтийск, еще на рейде, к нам на борт прибыли таможенники для досмотра. Закончив свою работу, они пришли в кают-компанию на обед. Как раз в тот момент началась швартовка судна, и швартующий нас буксир, неудачно потянув за буксирный конец, чуть не вырвал носовой кнехт на полубаке. При этом с мостика по всей судовой трансляции раздался такой виртуозный мат Власова, что обедавшая таможенница поперхнулась супом, и пришлось вызывать врача. Из всех английских слов, дававшихся ему с трудом, он запомнил только одно — «эбаут». «В нем что-то родное звучит», — объяснял он мне. И во всех случаях при встречах с англичанами говорил «эбаут». Спросят его бывало, например, какова длина вашего судна — метров сто? Он отвечает: «Эбаут». Гости довольны, кивают. «А сколько вы уже плаваете в океане, месяца четыре?» «Эбаут», — отвечает он. И опять все в порядке.