Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

Вспоминая всё, что когда-либо случалось с моими знакомыми, я оттачивала память. Даже теперь, через многие годы, в каком-то отделении мозга хранятся имена и события, и их не вырвать оттуда никакими силами. Через много лет я познакомилась с одним психологом и рассказала ему об этой своей духовной гимнастике. Он уверил меня, что именно благодаря такому тренажу я избежала сумасшествия.

Допросы тянулись бесконечно. Главной их темой была мнимая шпионская деятельность Куусинена, но постепенно меня начали спрашивать и о живущих в СССР финнах. Они все арестованы, сказали мне. Меня уверяли, что Мауно Хеймо — французский шпион. (Он и правда бывал в Париже, где очень ловко разрешал проблемы, связанные с деятельностью Коминтерна.) Говорили, что Ниило Виртанен якобы состоит на службе у секретных ведомств трёх стран: Финляндии, Германии и Норвегии.

Однажды мне даже сказали, что Виртанен подписал бумагу, где признавал, что я иностранная шпионка. Врёте, сказала я, Ниило человек порядочный, такого не скажет даже под пыткой, Ниило — коммунист в идеальном смысле слова. Следователь сердито заорал: «Все вы, шпионы, одинаковы — друг друга покрываете!» Но это уже неважно, добавил он, больше я Виртанена никогда не увижу, прошлой ночью он расстрелян. Так осуществилось предсказание Ниило, сделанное им в 1935 году. Он тогда мечтал попасть в Китай и предостерегал меня, чтобы я не оставалась в СССР!

Не раз меня спрашивали о моих поездках за границу, о пребывании в США и Японии. Я отвечала, что в Америку меня посылал Коминтерн — разбирать разногласия между организациями, а в Японии я должна была лишь вживаться, изучать страну и японский язык.

Однажды на допросе у меня спросили о моих прежних начальниках, генералах Берзине и Урицком. Я ответила, что обоих видела всего два раза, ничего не знаю об их деятельности.

Расспрашивали о Рихарде Зорге, сказали, что он не оправдал ожиданий высших инстанций, работой его были недовольны, он тратил слишком много денег. От меня требовали, чтобы я написала Зорге в Японию, попросила его вернуться в Москву. Предложение было странным: почему именно я должна это сделать? Выяснилось, что Зорге уже получил не один приказ вернуться, что даже Сталин требовал этого. На допросах было не до смеха, но тут я не удержалась, сказала смеясь: «Неужели вы думаете, что Зорге, ослушавшись Сталина, подчинится мне!»

Следователь уверял, что Зорге обязательно последует моему совету, ведь мы — «близкие друзья». Нет, сказала я, хотя мы с Зорге знакомы со времён Коминтерна, но намёки на близкое знакомство — враньё.

Судя по всему, я была довольно важным «врагом народа»: за пятнадцать месяцев предварительного заключения меня допрашивали двадцать четыре следователя. Однажды Зайцев спросил, знаю ли я, почему все следователи до единого хотят от меня избавиться? Жалким голосом он сам пояснил: «Ваше дело мы даём самым настойчивым и опытным следователям, но и они не выдерживают. Вы так ловко отвечаете, что не поймёшь, как продолжать допрос».

Хотя меня, как ни странно, ни разу не били, но применяли чрезвычайно изощрённый способ допроса: в лёгкой одежде в ледяной комнате. Следователь сидел в шубе. У меня, наверное, действительно было железное здоровье, раз и это меня не сломило. Иногда, правда, так высоко поднималось давление, что однажды в изоляторе Лефортово меня лечили пиявками. После этого ненадолго перевели в Бутырки.

Когда я вошла в камеру, мне сказали, что только что одну молодую женщину перевели отсюда в другую камеру. Это была финка — видимо, хотели избежать нашей встречи. Звали её Хилма Ахонен, родилась она в Сибири в финской семье и служила нянькой в семье финского дипломата. Думаю, её арестовали как «финскую шпионку» или, может, она не выполнила каких-нибудь приказов НКВД.

Под конец хочу написать о латвийской колонии в Москве. Все её члены — около трёх тысяч — были расстреляны. Расскажу о страшной судьбе одной молодой латышки, моей сокамерницы в Бутырках. Она обвинялась в шпионаже. С того момента, как её привезли в Бутырки, с ней обращались чрезвычайно жестоко. Она едва успела в тюрьме помыться, ещё не высохли её длинные волосы, как за ней пришли. Она не возвращалась целую неделю. Потом её втолкнули в камеру. Мы все были уже людьми опытными, всякого навидались, но на неё мы смотрели с содроганием. Облик этой женщины переменился совершенно. Лицо уродовали большие чёрные мешки под глазами, тело и лицо опухли. Она пришла в себя и рассказала, как с ней эти изверги обращались. В штрафном изоляторе она сидела, поджав ноги, на маленьком круглом столе, а на голову день и ночь капала вода. Утром ей давали кусочек чёрного хлеба и стакан холодной воды. К концу второго дня у неё поднялась высокая температура, она потеряла сознание. Когда пришла в себя, её привязали голую к скамейке и стали бить резиновыми шлангами, пока она снова не потеряла сознание. Её поливали горячим крахмалом, голую истязали день и ночь. Когда меня снова отправили в Лефортово, она была ещё в Бутырках. Но я не сомневалась, что её расстреляли…

С января 1938 года я находилась под следствием. Прошло пятнадцать месяцев. Однажды апрельским вечером 1939 года вдруг открылась дверь камеры и нас, десять женщин, отвели в крохотную каморку. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. Перед нами за небольшим столом сидел солдат, в руках у него был карандаш. Он выкрикивал наши фамилии и говорил: «Распишитесь». Когда настала моя очередь, дал мне небольшой листок бумаги, на котором я сначала ничего не увидела. Потом на обратной стороне прочитала нацарапанные карандашом слова: «Мне объявлено, что я буду сослана на восемь лет в исправительный лагерь». Внизу стояли большие буквы: КРД. Только позже я узнала, что буквы означали — «контрреволюционная деятельность». У некоторых женщин стояли буквы КРТД — «контрреволюционная троцкистская деятельность». Я с гневом заявила солдату, что расписываться не буду. Он невозмутимо ответил: «Это не имеет никакого значения. Вас отправят в любом случае».

Мне, значит, вынесли приговор без всякого суда, без официального судебного разбирательства. Я и в последующие годы ни разу не видела прокурора и не была на суде. И не я одна: за исключением пропагандистских процессов над такими известными руководителями, как Зиновьев или Бухарин, дела обычных заключённых в суде не рассматривались. В газетах и решениях советского правительства постоянно упоминается министерство юстиции. Такое министерство, конечно, существует, в нём бесчисленное множество чиновников, но почти никто из политических заключённых не сталкивался с ними по делу. Немного раньше, до приговора, я написала Генеральному прокурору СССР Андрею Вышинскому [165] заявление с просьбой о встрече с ним на несколько минут. Ответа всё не было, а на мой вопрос следователь, пожав плечами, ответил, что Вышинский моего письма не получил.