Владимир Полушин - Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Дмитрий и Анна любили друг друга. Венчание было назначено на 5 июля 1909 года. В этот день в семье Гумилёвых был большой праздник, на который Николай успел приехать из Одессы. Обычно биографы Н. Гумилёва Анной первой называли Анну Андреевну Горенко. Но Анной первой в семье Гумилёвых была жена Дмитрия.

После свадьбы молодые поселились в Царском Селе вместе с семьей Гумилёвых в доме Георгиевского на Бульварной улице.

30 июля в Царское Село к Иннокентию Анненскому приезжал Константин Маковский, чтобы уточнить дату проведения организационного собрания «Аполлона». Гумилёва в это время в Царском Селе не было. Решили провести собрание 5 августа, а 4 августа из Слепнева вернулся в Санкт-Петербург Гумилёв. Узнав о собрании, Николай Степанович днем 5 августа приезжает на «башню» Вяч. Иванова. Вечером они отправляются на организационное собрание журнала в редакцию на Мойку. На собрании присутствовали К. Маковский, И. Анненский, А. Бенуа, М. Добужинский, В. Мейерхольд, С. Судейкин, Н. Врангель, М. Волошин и другие.

Маковский столкнулся вначале с довольно трудной проблемой: он хотел не потерять дружбу с Иннокентием Анненским и в то же время привлечь в журнал Вячеслава Иванова, признанного мэтра. Анненский был против участия Вячеслава Иванова. И Маковский, чтобы не сводить их вместе, нашел выход. Анненский занимался отделом поэзии. Но именно Николай Гумилёв производил отбор стихов для номера. Хитрый пап а Мако посылал к Вячеславу Иванову Гумилёва. Гумилёв имел большое влияние на Маковского. Об этом писал в своих воспоминаниях сотрудник «Аполлона» Сергей Ауслендер: «Гумилёв имел большое и твердое воздействие на него (Маковского). Вообще он отличался организационными способностями и умением „наседать“ на редакторов, когда это было нужно…»

Август для Николая Степановича был наполнен литературной работой. 9 августа он — на занятии для молодых поэтов, 14 августа он — на занятиях у мэтра символизма на «башне». 17 августа Вячеслав Иванов пишет ответный сонет Н. Гумилёву, и тот по заданию Маковского читает Иванову стихи для отбора в журнал. Вячеслав Иванов записывает в своем дневнике: «Гумилёв по просьбе Маковского читал мне и Кузмину стихи Анненского и Волошина, чтобы выбрать интереснейшие. Мы по обыкновению совпадали в приговоре». 24 августа Гумилёв снова у Вяч. Иванова на занятии по теории стихосложения.

Однако Гумилёв понимал, что учеба у мэтра не может заменить университетское образование. 26 августа поэт подал прошение ректору Санкт-Петербургского университета: «Покорнейше прошу господина ректора о переводе меня из числа студентов юридического факультета в число студентов историко-филологического факультета. При сем прилагаю мой матрикул за 1908–1909 и квитанцию о взносе платы в пользу университета в прошлом весеннем полугодии». На прошении Гумилёва помощник секретаря надписал: «Переведен по постановлению правления С.-Петербургского университета 1 сентября 1909 года».

Гумилёв начал учиться в университете на новом факультете. В то время на историко-филологическом факультете преподавали ученые с мировыми именами. Введение в языкознание вел И. А. Бодуэн де Куртенэ — языковед и крупнейший представитель общего и сравнительно-исторического языкознания, курс логики — замечательный русский философ А. И. Введенский, профессор логики и психологии, преподававший историю древней филологии. Студенты факультета изучали русскую историю и историю литературы Петровской эпохи, логику, психологию, проводились семинары по русской литературе, по латинскому и греческому языкам. Общий курс античной словесности вел известный профессор Ф. Ф. Зелинский.

Пока готовился первый номер журнала «Аполлон», Маковский решил заказать для него портреты ближайших сотрудников. Он нашел молодую художницу, близкую ему предпочтением европейской школы в искусстве. Надежда Савельевна Войтинская, чей талант оценил художник В. А. Серов, училась вначале в известной тогда студии М. Д. Бернштейна, потом уехала в Европу продолжать образование. Жила и работала во Франции, Германии, Швейцарии, Италии. В 1907 году вернулась в Санкт-Петербург и сделалась известным портретистом. Она очаровала Маковского, европейца в душе и по образу жизни, и он пригласил молодую художницу в художественный отдел. Ей он и поручил написать портреты сотрудников «Аполлона».

5 сентября Николай Гумилёв и Михаил Кузмин отправляются в мастерскую Войтинской, которая располагалась на Фонтанке у Египетского моста. Незадолго до этого художница заказала литографический камень, на котором начала, без черновых вариантов, делать портреты. Но, увы, в журнале они не появились. Когда серия была почти закончена, Войтинская поинтересовалась у Маковского о вознаграждении. Папа Мако считал, что для молодой художницы сам факт публикации в его журнале является наградой. Но художница думала по-другому и прекратила сотрудничество с Маковским. Только портрет Н. Гумилёва был опубликован в журнале.

Общение поэта и художницы было довольно своеобразным. Когда она закончила работу над портретом, он подарил ей живую ящерицу, а она ему — металлическую. Воспоминания Войтинской интересны тем, что довольно метко отражают черты характера и манеру поведения Гумилёва. Войтинская писала: «Я встречалась с ним осенью 1909 и весной 1910 г… Я бывала с ним на разных вечерах. На Галерной улице Зноско-Боровский устраивал что-то, шла какая-то его пьеса. Кажется, „Коломбина“ или „Смерть Коломбины“. Были там Кузмин, Ауслендер… Салонный жанр в редакции был от трех до пяти часов. Люди приходили, встречались, развлекались, иногда заходили в кабинет к Маковскому, с ним разговаривали. Установка в „Аполлоне“ была на французское искусство, и это поручено было Николаю Степановичу — насаждать и теоретически и практически французских лириков, группу „Abbaye“ (молодые французские поэты начала века — Ж. Ромен, Вильдрак, Мерсеро и др.). Днем он позировал один. А по вечерам у нас бывали гости. Приходил он и его приятели: Кузмин, Зноско, Ауслендер… Маковский у нас не бывал. На Анненского больших надежд не возлагалось из pietete'а. Его считали патриархом. Анненскому он поклонялся очень. Гумилёв не любил болтать, беседовать, все преподносил в виде готовых сентенций, поэтических образов. Дара легкой болтовни у него не было. У него была манера живописать. Он „исчезал“ за своими впечатлениями, а не рассказывал. Он прекрасно читал стихи. Он говорил, что его всегда должна вдохновлять какая-нибудь вещь, известным образом обставленная комната и т. п. В этом смысле он был фетишистом… Ему не хватало экзотики. Он создал эту экзотику в Петербурге, сделав себе маленькое ателье на Гороховой улице. Он утверждал, что позировать нужно и для того, чтобы писать стихотворение, и просил меня позировать ему. Я удивлялась: „Как?“ Он: „Вы увидите entourage“. Я пришла в ателье, там была черепаха, разные экзотические шкуры зверей… Он мне придумал какое-то странное одеяние, и я ему позировала, а он писал стихотворение „Сегодня ты придешь ко мне…“ …Зимой 1909 г. он у нас бывал раза два в неделю. В сущности, мы не были дружны, всегда пререкались, но приходил он по инерции. Папа и мама к нему хорошо относились. Когда он бывал на собраниях где-нибудь и было поздно возвращаться в Царское Село, он приходил ночевать, спал у папы в кабинете. Часто я даже не знала, что он пришел, и только утром встречала его. Он был увлечен парнасцами, знал наизусть Леконта де Лиля, Эредиа, Теофиля Готье… Он благоговейно относился к ремеслу стихосложения… Он поражал всех тем, что придавал больше значения форме и словесным тонкостям. Он был формалистом до формалистов. Он готовился стать мэтром. Он благоговел перед поэзией Вячеслава Иванова гораздо больше, чем перед поэзией Брюсова. В смысле поэзии считал меня варваром. Живописью совершенно не интересовался, французской — немного. Он был изувер, ничем не относящимся к поэзии не интересовался, все — только для поэзии. Он любил экзотику. Я экзотики не любила, и он находил это непростительным и диким… Он проповедовал кодекс средневековой рыцарственности. Было его стихотворение о Даме, и он меня всегда называл „Дамой“. Ни капли увлечения ни с его, ни с моей стороны, но он инсценировал поклонение и увлечение. Это была чистейшая игра. Он мужественно переносил насмешки. Он приехал зимой в Териоки. Я смеялась, что он считал недостатком носить калоши. У него было странного покроя, в талию, „а-ля Пушкин“, пальто. Цилиндр. У меня подруга гостила. Мы пошли на берег моря. Я бросила что-то на лед… „Вот, рыцарь, достаньте эту штуку“. Лед подломился, и он попал в холодную воду в хороших ботинках… я никогда не видела, чтобы он когда-нибудь рассердился. Я его дразнила, изводила. Он умел сохранить торжественный вид, когда над ним смеялись. Никогда не обижался. Он был недоступен насмешке. Приходилось переставать смеяться, так как он серьезно отвечал и спокойно. Очень сильная мимика рта, глаза полузакрыты, сильно пальцами двигал, у него были длинные выразительные руки. В его репертуаре громадную роль играло самоубийство: „Вы можете потребовать, чтобы я покончил самоубийством“…»