Владимир Полушин - Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

На следующий день, 30 ноября, Николай Степанович нанес официальный визит кузине Анны Андреевны, художнице Марии Александровне Змунчилло, поклоннице его таланта, и отправился на вокзал. Провожали его Алексей Толстой, Михаил Кузмин и Петр Потемкин. Анна Андреевна провожать Гумилёва не пошла.

1 декабря Гумилёв был уже в Одессе. Поскольку он не знал точно, поедет ли Вячеслав Иванов с ним в Африку, он пишет ему из Одессы письмо: «Карантина в Синопе, кажется, нет. 3-го (в среду) я выезжаю в К<���онстантино>поль, там в пятницу. В субботу румынский пароход, и 9-го (во вторник) я уже в Каире. Незачем ехать в Триест. Так дешевле и быстрее. В Каире буду ждать телеграммы в русское консульство. Письмо очень запоздает. 12-го, если не будет телеграммы, еду дальше. Я чувствую себя прекрасно, очень хотел бы Вашего общества… P.S. Море очень хорошо». Вяч. Иванов в Африку не поехал. 3 января 1910 года в письме Валерию Брюсову он напишет: «…Чуть было не уехал с Гумилёвым в Африку… но был болен, оцепенен делами и — беден, очень беден деньгами».

1 декабря 1909 года Гумилёв садится в Одессе на пароход. 3 декабря он был уже в Варне. Он отправил открытку [10] Даты почтовых штемпелей — и варненского, и московского — стерты, адрес: Москва, Брюсову, Цветной бульвар, собственный дом. с видом фонтана в городском саду Варны своему учителю с конквистадорской надписью: «Дорогой Валерий Яковлевич, не знаю, простите ли Вы мне, что я так долго не писал; Вы будете справедливы, если не простите. Приветствую Вас из Варны, куда я заехал по пути в Абиссинию. Там я буду недели через полторы. Застрелю двух, трех павианов, поваляюсь под пальмами и вернусь назад, как раз, чтобы застать Ваши лекции в „Академии Стиха“. Напишу еще раз из Джибути или Харара [11] Ныне Харэр. …»

5 декабря 1909-го Н. Гумилёв был уже в Константинополе.

6 декабря 1909-го Николай Степанович на румынском пароходе отплыл в Каир.

7 декабря 1909-го, в то время как Н. Гумилёв шел на румынском пароходе к Александрии, его невеста Анна Горенко в Киеве сдала экзамен по истории русского права с оценкой «весьма удовлетворительно».

8–9 декабря 1909-го Н. Гумилёв в Александрии. Пока он идет апробированным им маршрутом, где все знакомо с прошлого года, ему скучно. Он жалеет, что Вячеслав Иванов уклонился от поездки, хотя поначалу горячо поддерживал и восторгался его замыслами. Но известий от него никаких, и 12 декабря Николай Степанович из Каира пишет письмо падчерице мэтра — В. К. Ивановой-Шварсалон: «Вера Константиновна, уже три дня я в Каире, а от Вячеслава Ивановича нет ни писем, ни телеграммы. Очевидно, он не поехал, и я поеду дальше без него. Здесь очень хорошо. Каждый вечер мне кажется, что я или вижу сон, или, наоборот, проснулся в своей родине. В Каире, вблизи моего отеля, есть сад, устроенный на английский лад, с искусственными горами, гротами, мостами из цельных деревьев. Вечером там почти никого нет и светит большая бледно-голубая луна. Там дивно-хорошо. Но каждый день мне приходит в голову ужасная мысль, которую я, конечно, не приведу в исполнение — это отправиться в Александрию и там не утопиться, подобно Антиною, а просто сесть на корабль, идущий в Одессу. Я чувствую себя очень одиноким, и до сих пор мне не представилось ни одного случая выпрямиться во весь рост (это не самомнение, а просто оборот речи). Но сегодня я не смогу вытерпеть и отправлюсь на охоту. Часа два железной дороги, и я буду на границе Сахары, где водятся гиены. Я знаю, это дурно с моей стороны. Я сижу в Каире, чтобы кончить статью для „Аполлона“, — как она меня мучит. Если бы Вы знали — денег у меня мало. Но лучше я буду работать в Абиссинии, там, кстати, строится железная дорога от Харара до Аддис-Абебы и нужны руки, лучше пусть меня проклянет за ожидание Маковский. Я высаживался в Пирее, был в Акрополе и молился Афине Палладе перед ее храмом. Я понял, что она жива, как и во времена Одиссея, и с такою радостью думаю о ней… Я писал… что я не попаду в Джибути. Но, подумав, что там меня ждут письма, я решил быть там во что бы то ни стало. И, кажется, это устраивается. Придется только ехать в четвертом классе и сперва в Аден и уж оттуда в Джибути. Если Вам вздумается мне писать, а я мечтаю об этом, пишите в Одессу до востребования. Я буду там через месяц. Простите за такое глупое письмо, но я не мог лучше. Это третье, которое я пишу Вам из Каира. Первые два я изорвал. Попросите, чтобы не очень обижали Потемкина. В Киеве я заметил такую тенденцию, и мне его жаль…»

В этой просьбе поэта проявилось его настоящее лицо. Гумилёв был очень заботливым и ранимым человеком, и когда он видел, как над добродушным Петром Потемкиным подсмеиваются друзья, ему это было неприятно. Статья, которую писал Гумилёв, — это рецензия на первую книгу рассказов Михаила Кузмина, она была заказана и вышла в третьем номере журнала «Аполлон». Николай Степанович был обязательным человеком и не мог подвести ни Маковского, ни своего друга Михаила Кузмина.

К письму Н. Гумилёв приложил стихотворение «Она говорила: „Любимый, любимый…“» (1909), которое он написал уже в путешествии и, как сообщил адресату, отправляет в «общее пользование». Тем не менее при жизни оно не было опубликовано:

Это стихотворение — явный отголосок его последнего киевского разговора с Аней. Поэт пишет как бы от ее лица… Он получил согласие Анны, его многолетние ухаживания завершились так, как ему хотелось, но вместо радости он почему-то почувствовал усталость, к радости начало примешиваться чувство легкой печали и грусти. Но грусть проходит и снова начинается дорога.

16 декабря Гумилёв в Порт-Саиде.

19–20 декабря в Джедде.

22–23 декабря 1909-го Н. Гумилёв прибыл в Джибути. Отсюда (как и обещал) он пишет снова Валерию Брюсову: «…Завтра еду в глубь страны, по направлению к Аддис-Абебе, столице Менелика. По дороге буду охотиться. Здесь уже есть все, до львов и слонов включительно. Солнце палит немилосердно, негры голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но мало. Глупею по мере того, как чернею, а чернею я с каждым часом. Но впечатлений масса. Хватит на две книги стихов. Если меня не съедят, я вернусь в конце января. Кланяюсь Вашей супруге…»

24 декабря Гумилёв выехал из Джибути на мулах в Харар, куда вела лучшая караванная дорога, являвшаяся главным торговым путем всей Восточной Африки. Гумилёв не мог удержаться от соблазна поохотиться на диких зверей. Известен его очерк «Африканская охота» с подзаголовком «Из путевого дневника Н. Гумилёва»: «Там, где Абиссинское плоскогорье переходит в низменность и раскаленное солнце пустыни нагревает большие круглые камни, пещеры и низкий кустарник, можно часто встретить леопарда, по большей части разленившегося на хлебах у какой-нибудь одной деревни. Изящный, пестрый, с тысячью уловок и капризов, он играет в жизни поселян роль какого-то блистательного и враждебного домового. Он крадет их скот, иногда и ребят. Ни одна женщина, ходившая к источнику за водой, не упустит случая сказать, что видела его отдыхающим на скале и что он посмотрел на нее, точно собираясь напасть. С ним сравнивают себя в песнях молодые воины и стремятся подражать ему в легкости прыжка. Время от времени какой-нибудь предприимчивый честолюбец идет на него с отравленным копьем и, если не бывает искалечен, что случается часто, тащит торжественно к соседнему торговцу атласистую с затейливым узором шкуру, чтобы выменять ее на бутылку скверного коньяку. На месте убитого зверя поселяется новый, и все начинается сначала. Однажды к вечеру я пришел в маленькую сомалийскую деревушку где-то на краю Харарской возвышенности. Мой слуга, юркий харарец, тотчас же сбегал к старшине рассказать, какой я важный господин, и тот явился, неся мне в подарок яиц, молока и славного полугодовалого козленка. По обыкновению, я стал расспрашивать его об охоте. Оказалось, что леопард бродил полчаса назад на склоне соседнего холма. Так как известие было принесено стариком, ему можно было верить. Я выпил молока и отправился в путь; мой слуга вел как приманку только что полученного козленка. Вот и склон с выцветшей, выжженной травой, с мелким колючим кустарником, похожий на наши свалочные места, я засел в куст шагах в пятнадцати, сзади меня улегся с копьем мой харарит. Он таращил глаза, размахивал оружьем, уверяя, что это восьмой леопард, которого он убьет, он был трус, и я велел ему замолчать. Ждать пришлось недолго; я удивляюсь, как отчаянное блеяние нашего козленка не собрало всех леопардов округа. Я вдруг заметил, как зашевелился дальний куст, покачнулся камень, и увидел приближающегося пестрого зверя, величиною с охотничью собаку. Он бежал на подогнутых лапах, припадая брюхом к земле и слегка махая кончиком хвоста, а тупая кошачья морда была неподвижна и угрожающа. У него был такой знакомый по книгам и картинкам вид, что в первое мгновенье мне пришла в голову несообразная мысль, не бежал ли он из какого-нибудь странствующего цирка? Потом сразу забилось сердце, тело выпрямилось само собой, и, едва поймав мушку, я выстрелил. Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова все больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей. Я понял, что мне нечего ждать его нападенья, опустил ружье и повернулся к моему ашкеру. Но его место было уже пустым, там валялось только брошенное копье, а далеко сзади я заметил фигуру в белой рубашке, отчаянно мчащуюся по направленью к деревне. Я подошел к леопарду; он был уже мертв, и его остановившийся глаза уже заволокла муть. <���…> Мне казалось, что все звери Африки залегли вокруг меня и только ждут минуты, чтобы умертвить меня мучительно и постыдно. Но вот я услышал частый топот ног, короткие, отрывистые крики, и, как стая воронов, на поляну вылетел десяток сомалей с копьями наперевес. Их глаза разгорелись от быстрого бега, а на шее и лбу, как бисер, поблескивали капли пота. Вслед за ними, задыхаясь, подбежал и мой проводник, харарит. Это он всполошил всю деревню известием о моей смерти».