Владимир Ленчевский - 80 дней в огне

Сентябрьская ночь 1942 года. Солнце давно скрылось за горизонтом, но в городе светло как днем. Багровые зарева войны полыхают над Сталинградом. Но не только они освещают землю. Огненной гирляндой над передним краем висят разноцветные ракеты, осветительные бомбы, снаряды. И хоть сейчас ночь, по передовой нужно ходить так же осторожно, как днем. Фашистские наблюдатели просматривают каждый шаг.

Впереди высокий берег реки, за плечами темно-фиолетовая Волга. Сейчас она не похожа на величественно-спокойную красавицу. Волга бурлит. Да, буквально бурлит, так часто из нее вылетают серебристые гейзеры от падающих в воду фашистских бомб, снарядов и мин. Противник бьет по переправе. Его артиллеристы охотятся за катерами, перевозящими на левый берег раненых, а обратно — боеприпасы. Невольно вспомнились слова приятеля — участника боев в Сталинграде: «Если передовая — преисподняя, то переправа — настоящий ад».

Я только что проверил эту поговорку на собственном опыте. Переправляясь через Волгу, я едва не отправился к праотцам: мины все время падали рядом с суденышком.

Но вот и КП дивизии. Сейчас на сухом фронтовом языке командный пункт называется «хозяйством Гуртьева».

«Хозяйство», вообще говоря, не совсем уютное, но соседи завидуют Гуртьеву. Еще бы! Хорошо потрудились здесь сибиряки-саперы. Использовав один из обрывов, которыми богат правый берег Волги, они вырыли длинный коридор, по бокам которого сделали пещеры — блиндажи. В конце коридора размещался нерв дивизии — связь.

После яркого, золотисто-желтого света горящего города в штольне особенно темно, а коптящие огоньки фронтовых светильников, сделанных из снарядных гильз, мерцают довольно тускло. Между тем штаб напряженно работает и днем и ночью. Монотонно зуммерит телефон, совсем рядом трещит пишущая машинка. Вхожу в один из блиндажей, здесь немного больше света. За столом сидит сухощавый, в хорошо отутюженной гимнастерке полковник. Его безукоризненно выбритое лицо серьезно, а глаза из-под густых бровей смотрят собеседнику в зрачки. Взгляд твердый, вначале кажется: перед тобой суровый, а может, и педантичный человек. Однако так только кажется. В глазах заметны теплые огоньки, а концы губ чуть-чуть изогнуты в улыбке. Это Леонтий Николаевич Гуртьев. Он участник трех войн — империалистической, гражданской и Отечественной. В 1914 году ушел со второго курса политехнического института на фронт и с тех пор не снимал мундир.

Вопросы, которые он задает, краткие и дельные, свидетельствуют о желании как можно лучше познакомиться с посетителем. Узнав, что я назначен начальником разведки, Гуртьев стал особенно внимательным. Мы говорили довольно долго.

— Ваш блиндаж справа от моего. К двадцати четырем подготовить план ночного поиска, — наконец приказал полковник и отпустил меня.

Подготовить, а как? Не зная людей и обстановки? Впрочем, ответил по-уставному: «Есть, к двадцати четырем подготовить план ночного поиска» — и сделал движение, чтобы повернуться налево кругом, но полковник остановил меня. Его лицо смягчилось, стало простым, а не высеченным из камня, как мне показалось раньше. Особенно обратили на себя внимание покрасневшие веки, коричневые мешки под глазами, морщинки на щеках — следы страшной усталости.

Гуртьев минуту молчал, а затем тихо, задумчиво глядя куда-то поверх меня, сказал:

— Люди у нас, капитан, славные, замечательные, одно слово — сибиряки.

«Сибиряки» — сказано с гордостью и в то же время с большой теплотой. Вспомнил, видно, и озеро Байкал, и холодные бескрайние степи, и древнюю сказочную тайгу.

Я пошел к себе в блиндаж, сел за некрашеный, шершавый, как наждачная бумага, стол, зажег светильник и засек время. 22 часа 30 минут. Значит, на подготовку осталось девяносто минут. Ясно, за такой короткий срок составить план ночного поиска нельзя. Чтобы назначить людей в группу захвата и группу отвлечения, надо знать каждого из них, знать очень близко, как брата. Знать личные качества, сноровку, умение ориентироваться в темноте и, главное, обладают ли они мужеством. Последнее-то не у всех одинаковое. Один умеет, не останавливаясь, ползти змеей под самым жутким минометным обстрелом, другой может спокойно закуривать трубку там, где ни на секунду не смолкает вражеский пулемет, но и первый, и второй не всегда смогут прыгнуть ягуаром на вражеского часового. Да что тут говорить! А местность? Что мне известно о кварталах, улицах, где ведут бои полки дивизии? О руинах, где каждая пядь земли может явиться и надежным укрытием, и западней? Значит, нечего сидеть и следить за секундной стрелкой, а надо бежать к разведчикам. Они подскажут многое. Сталинградский солдат по боевой закалке никому не уступит.

В блиндаже разведроты встретились старые сослуживцы по штабу 62-й армии. По настороженности, с которой они слушают, ясно: сумеют подсказать.

В минуты высшего напряжения люди порой говорят особым языком, образно, убедительно и в то же время сжато. Сейчас, слушая их, сам как бы видишь кирпичный домик над обрывом, извилистый лаз между руинами и, наконец, передний край противника. Ясно, их план выношен, как сюжет литературного произведения. Видно, давно думали над подобным боем и татарин Ахметдинов, и украинец Сахно, и русский Чуднов.

План поиска интересный. Слушаешь и восторгаешься. Затем другая мысль: а ведь каждый из его создателей уже определил себе место в этом бою. И, понятно, определил невзирая на большой риск, не считаясь с собственной жизнью. И третье — как быстро люди, вчера еще совсем мирные, овладели трудной и тяжелой тактикой войны.

Ползем среди разрывов мин, под непрерывный свист пуль к передовой и, взобравшись на развалины одного сарайчика, пытаемся получше ознакомиться с обстановкой. Но много увидеть не удается: по-прежнему полыхает сталинградский пожар.

В 24.00 я доложил:

— Товарищ полковник, план готов.

Хочется прибавить, какой план. И еще сказать: не мой он, а Ахметдинова, Сахно и Чуднова.

Гуртьев похвалил скупо. Оказывается, он все знал.

— Хорошо, что посоветовались с разведчиками, они говорили мне о лазе между развалинами…

Без умолку зуммерит полевой телефон. Полковник берет трубку, слушает и приказывает связисту:

— Вызовите пятнадцатого.

«Пятнадцатый — это майор Чамов», — вспоминаю случайно подслушанный несколько минут назад разговор.

— Пятнадцатый, почему молчит батарея? — спрашивает комдив и хмурится. Потом он на минуту закрывает глаза. В чем дело? Утомление? Вероятно, иное, очевидно, это попытка хотя бы мысленным взором охватить участок переднего края дивизии, который тянется от «Красного Октября» почти до Тракторного. Да, я не ошибся. Полковник бросает в трубку телефона несколько коротких приказаний. Он говорит о коробочках, спичках и карандашах, требуя подтянуть танки, стрелять из пушек и минометов. Снова зуммерит телефон. Лицо комдива темнеет.