Аркадий Кудря - Кустодиев

В последнем письме Куликову, отправленном из Батума, Кустодиев пишет, что летом он доволен, а вот собой — нет. «Как дело идет к концу, так видишь все свои недостатки и положительно с какой-то болью не можешь выносить своего этюда» [72] Там же. С. 53. . Главный же урок неудач, по его мнению, в том, что ему недостает твердости характера, — любопытное признание для человека, который впоследствии, когда с ним случилась беда, поражал окружающих прежде всего своей силой воли.

В сентябре, прямо из Батума, Кустодиев едет по приглашению Куликова погостить на родине приятеля, в старинном Муроме. Вместе они бродят по городу, работают. Кустодиев пишет портрет друга — тот, в косоворотке, сидит на стуле с балалайкой в руках. Иван Куликов в свою очередь запечатлел коллегу полулежащим с книгой на диване.

Посещая библиотеку Академии художеств, Кустодиев нередко встречал там студента с большими оттопыренными ушами, довольно-таки нелепого вида. Как-то они разговорились и постепенно сблизились. Дмитрий Стеллецкий — так звали нового знакомого — изучал в академии скульптуру, был влюблен в старую, допетровскую Русь и в тех далеких временах искал для себя источник вдохновения. Родом Дмитрий был из Белоруссии, где у его отца было имение недалеко от Беловежской Пущи.

«Маленький, щуплый, большеголовый, скуластый, поблескивающий через очки близоруким взором… нервно-подвижной, вечно спешащий куда-то и размахивающий короткими руками, непоседа из непосед, но упорный в труде, неумеренный во всех своих проявлениях неудовольствия или восторга, спорщик неуемный, заносчиво-обидчивый и Добрый…» [73] Маковский С. На Парнасе Серебряного века. М.; Екатеринбург, 2000. С. 338. — таким запомнился Стеллецкий одному из своих современников, художественному критику С. Маковскому.

Весной 1900 года Кустодиев исполняет несколько портретов своих коллег для задуманной их руководителем большой коллективной картины «Постановка модели в мастерской И. Е. Репина». На одном из этих рисунков художник А. А. Мурашко набрасывает на полотне фигуру позирующей среди мастерской обнаженной натурщицы. На другом — сам Репин, взирающий, склонив голову, на работу своих учеников. На третьем — Филипп Малявин — краса и гордость своего учителя, уже успевший обратить на себя внимание на нескольких живописных выставках.

Как-то появился в мастерской Стеллецкий — Кустодиев был занят изображением Малявина. Заодно Борис Михайлович исполнил и портрет приятеля. Общение приносит пользу обоим. Стеллецкий не прочь поучиться кое-чему у Кустодиева, а тот с интересом наблюдает процесс ваяния да и сам пробует овладеть азами этого ремесла.

Собираясь летом 1900 года на каникулы в Астрахань, Кустодиев предлагает Дмитрию поехать вместе, и Стеллецкий охотно соглашается. По прибытии их ждет радушная встреча с родственниками Бориса Михайловича и с его коллегами по кружку Власова. Среди них — чиновник Астраханской контрольной палаты Николай Петрович Протасов, Константин Мазин… В прошлом году Мазин, после окончания Казанской художественной школы, тоже поступил в Высшее художественное училище при Академии художеств.

Прогулку по городу и окрестностям друзья чередуют с работой. Кустодиев пишет портрет жены Протасова, Александры Николаевны, рисует за чаем мать и брата. Нескладный Стеллецкий понравился Михаилу открытостью своей души. Все бы хорошо — вот только самому Стеллецкому Астрахань как-то не приглянулась: слишком пестра, многонациональна. Здесь трудно обнаружить те истоки Древней Руси, которые питают его вдохновение. И об этом Стеллецкий со свойственной ему непосредственностью как-то заявил в компании приятелей. К тому же лето выдалось очень знойным — астраханская жара ему тяжела.

И тут у Мазина возник заманчивый план. Он предлагает Кустодиеву и Стеллецкому отправиться вместе с ним вверх по Волге до Костромской губернии, откуда родом его отец и где он сам провел детские годы. Места там, горячо убеждает Мазин, исконно русские, и эти корни сохраняются в одежде, утвари, во всем укладе жизни. «О природе умолчу — сами ее оцените. Да и климат намного мягче, такой жары, как здесь, нет», — искушает Мазин. После недолгого раздумья Кустодиев и Стеллецкий соглашаются, и в конце июня трое друзей отплывают пароходом вверх по Волге.

Они сходят на берег в Кинешме и сорок с лишним верст добираются на телеге до старинного села Семеновское-Лапотное. В окрестных краях, говорилось в одной из краеведческих книг того времени, «до сих пор еще шумят густые Брынские леса, искони служившие убежищем приверженцам “древнего благочестия”». Именно эта местность так неподражаемо описана Мельниковым-Печерским в его известном романе «В лесах» [74] Костромское Приволжье и Кострома. Кострома, 1913. С. 3. .

По прибытии Мазин остановился у своей родни в Семеновском, а Кустодиеву со Стеллецким нашли жилье в расположенной неподалеку, на берегу реки Меры, деревушке Калганово, в доме крестьянки Посниковой.

Уже первые впечатления убедили: Мазин не зря звал их в эти края. Почти каждый поворот дороги открывает новую, еще более пленительную картину — то старую мельницу, то деревянный мостик, соединяющий берега реки, то вдруг величаво покажется на холме, над полями, перелесками и маленькими домиками, стройная и светлая деревенская церковь.

А до чего красочны еженедельные базары, собирающие в Семеновском-Лапотном по четвергам и местный люд, и многочисленных приезжих из других поселений волости. Здесь продают и покупают все, что нужно для жизни: и огородный инструмент, и кадки, ведра, хомуты, уздечки, оглобли, и материю разных видов, и обувь на любой вкус, и игрушки для детей. Вот уж где разнообразие лиц, костюмов, характеров! И как раскрывается человек при выборе товара и азартном торге! Вот и не знаешь — что же зарисовать в альбоме в первую очередь.

Но радостный настрой летней жизни неожиданно нарушен самым драматичным образом. В начале августа Кустодиев получает в Семеновском письмо от матери: «Пишу тебе, милый мой Борис, о страшном горе. Вчера мы погорели, и у меня сгорело все дотла, я едва успела выскочить в одной рваной юбчонке и кофте. Саша спасла половину своего добра, а остальное все в полчаса исчезло в огне… Я не могу равнодушно видеть нашу улицу. Жара была страшная, и в каких-нибудь полтора часа сгорело четыре дома и наш дом сгорел первый… твои холсты и костюмы… разве мало было дорогих вещей, которые я берегла для вас?.. Твой новый сюртук, образа… ковры, посуда, серебро… Теперь у меня буквально ни кола ни двора, и я по необходимости должна уехать… Пожарная команда приехала тогда, когда уже догорал мой чердак… За слезами, милый мой Борис, даже не вижу, что пишу…» [75] ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 25. Л. 90, 91.