Фернан Мейссонье - Речи палача

Предложенный здесь текст представляет собой уникальный документ, поскольку он на сегодняшний день является единственным свидетельством палача, опубликованным прижизненно.

Читатель найдет в конце произведения послесловие, [1] Все сноски составлены Жан-Мишелем Бессетом, за исключением тех, которые подписаны именем Фернана Мейссонье. Все тексты приведены с сохранением авторской орфографии и пунктуации. в котором описана история создания этой книги, а также размышления, вызванные долгим сотрудничеством с Фернаном Мейссонье.

Здравствуйте, господин Бессет, это господин Мейссонье. Как вы знаете, мои родители были кремированы. Поэтому я больше не хожу на кладбище. Ну вот. И, стало быть, перед 2000 годом вспомнил я о Лезюрке. Ну, помните, дело Лезюрка, история с почтовым транспортом, с лионской почтой. Это была судебная ошибка, его гильотинировали. Он был невиновен. Так вот. Как бывший экзекутор я за это немного в ответе, от лица общества. И я подумал, не послать ли цветов на его могилу. И еще в будущем году или в начале декабря я хочу заказать работы на его могиле — посыпать песком, немного прибрать все вокруг — камни поросли мхом, — в общем, привести в порядок немного. Так что подскажите мне, какую надпись я мог бы сделать. Что-нибудь вроде извинения от имени общества. Факс мой сейчас выключен. Вы можете оставить сообщение на автоответчик. Я их отправлю через «Интер - флору». Ну все. До свиданья . [2] Сообщение, оставленное на автоответчике 29 октября 1999 года. В итоге для венка, посланного Фернаном Мейссонье на могилу Лезюрка, были выбраны следующие слова: «Памяти Лезюрка, во славу Правосудия». По обращении в мэрию Парижа выяснилось, что невозможно заказать работы по украшению без согласия семьи почившего. Поскольку связи с семьей не было, Фернан Мейссонье смог только возложить на могилу цветы.

Я родился в городе Алжире, на улице Бастид, 14 июня 1931 года, в воскресенье в 5 часов утра. Может быть, поэтому я вижу жизнь с лучшей стороны. В детстве, ребенком, в пять или шесть лет, я часто с отцом ходил к дяде Рошу. [3] Анри Рош (1865–1956), главный экзекутор но уголовным приговорам в Алжире с 1928 по 1945 год. Он происходил из рода экзекуторов, восходящего к концу XVII века. Помощник экзекутора в городе Алжире с 1906 года, он был назначен главным экзекутором в 1928 году. Он был моим крестным. У него был дом на улице Блеза Паскаля. А я жил на улице Лаперлье. Это в одной автобусной остановке от улицы Паскаля. На самом деле большую часть времени дядя Рош жил в ведомственном жилье, государственном, в доме рядом с тюрьмой Барберусс, на вершине Казба д’Алжер. И там, у себя дома, он хранил гильотину. Да, в то время гильотина хранилась в полуподвале, в гараже. Я помню, что в девять-десять лет, когда я, поднимаясь на первый этаж, проходил мимо двери того гаража, где была гильотина, я немного боялся, но при этом хотел ее видеть. Я проходил быстро. И я помню, что он мне показал… он говорил папе — моему отцу — «а ну, посмотри»; он сказал нам: «Смотрите, это лезвие гильотины, которая казнила короля». Он говорил о Людовике XVI. Оно было завернуто в тряпки и лежало в большой закрытой коробке. А еще, в коробке поменьше, я помню, чуть рыжеватые, седеющие волосы. «Это волосы Людовика XVI», — сказал он нам. В то время это меня не так поразило, потому что для меня все это — Людовик XVI, гильотина и все такое — ну, я не очень-то понимал, что это, я был еще мальчишкой…

Дядя Рош был невысоким. Невысоким, немного сутулым. Он производил на меня сильное впечатление. Помню, я сидел рядом с ним — ему было семьдесят пять лет — и помню, у него были такие… да уж, можно сказать, вправду большие уши! Вдвое больше обычных. Эти уши… они меня восхищали. Такие большие, плоские. Видели бы вы эти уши! Голубые глаза, красивого такого голубого цвета, очень милое, очень мягкое лицо. Да, помню, ребенком — когда мне было восемь-десять лет — я пытался заглянуть в его глаза, угадать в них какие-нибудь впечатления, какой-то отблеск… тех казней, которые он видел. Иногда во взгляде можно прочесть мысль человека. Вот я и смотрел в глаза дяде Рошу, в эти голубые глаза, чтобы узнать, что он мог видеть. Я пытался догадаться. И не смел спрашивать. Я говорил себе, что он видел последние мгновения человека, который вскоре после этого умирал. Это меня поражало. Да, и еще, помню, я смотрел на его руки. Я пытался увидеть: может, у него осталась кровь на руках — под ногтями или еще где?.. Конечно, это глупо. Руки ведь можно отмыть!

Как я узнал про смертную казнь? Смутно помню. Какими-то отрывками. И потом я не мог себе позволить, не мог спросить у дяди Роша: «Расскажите-ка мне о смертной казни». Он бы мне ответил: «Молод ты еще это знать». Конечно, когда я ходил к дяде Рошу, иногда он говорил: «Знаешь, мы тут едем в командировку». В командировку… Потом я стал просить мать объяснить мне, что это такое. В семь-восемь лет уже начинаешь все понимать. И пытаешься обдумать. Я знал, что гильотина хранилась внизу. Ну и, когда я проходил мимо, я пытался ее увидеть, я смотрел, но там было темно. Я представлял себе: гильотина… смертная казнь… Мне казалось, что это страшно. Я представлял, как кто-то кричит, вырывается… Потом, позднее, у меня возник интерес к тому, как это описано в книгах. В исторических книгах. Революция, Людовик XVI, Мария-Антуанетта и так далее, поскольку я знал, что они были гильотинированы. Я всегда интересовался историей.

Да, говоря о дяде Роше, нельзя отрицать, что я был под сильным впечатлением, когда ходил его навестить. Он часто тоже приходил навестить нас, сидел у нас целыми днями.

Господин Рош никогда не работал нигде, кроме своей должности экзекутора. Помню, он был одет в темный (или черный?) костюм, всегда с безупречно белой рубашкой и в котелке, что было редкостью даже в то время. Думаю, что в гости он одевался так же, как и на приведение приговора в исполнение. Все завсегдатаи бара знали его и почтительно приветствовали. Но никогда я не слышал, чтобы господин Рош говорил с ними о своей профессии. В то время я уже знал, чем он занимался. Он был экзекутором, но никогда вне семейного круга он не говорил о смертной казни. По крайней мере не в моем присутствии. Даже после я редко слышал, чтобы об этом говорилось. Конечно же! Я знал, что мой отец был в группе экзекуторов. В 1939, когда он вернулся с казни Зауи, Аарона Зауи… разумеется, я об этом слышал. Это было дело, вызвавшее большой шум: тройная смертная казнь! Два араба и один еврей. Это очень-очень редко!

Дядя Рош никогда не говорил о своей работе. Никогда. Ни слова. Он просто говорил моему отцу: «Знаешь, Морис, такого-то числа мы едем в командировку». И все. Никогда никто не говорил о смертной казни. Плохо или хорошо она прошла… никогда, ни слова. Даже и мой отец дома никогда об этом не говорил. Никогда-никогда. Иной раз, да, бывали отрывки разговоров с комиссарами полиции, которые запрашивали какие-то сведения, детали. Тогда уж я слушал. Но кроме этих случаев, никогда отец не говорил об этом. Никогда отец не показывал мне гильотину, когда мне было десять, одиннадцать, двенадцать лет.