Ю. Сушко - Владимир Высоцкий. По-над пропастью

Однажды Шемякин повел Высоцкого на встречу со знаменитым виолончелистом Мстиславом Ростроповичем. Маэстро принял гостей в своих фешенебельных апартаментах на авеню Фош. Хозяйка дома, Галина Вишневская, слава богу, отсутствовала, никто не мог помешать нормальному мужскому общению... Мешал сам Ростропович. Мэтр не говорил ни о творчестве, ни о музыке. Он хвалился своими орденами и медалями, высыпав их прямо на стол: «Вот это — от английской королевы... это — от президента... это — от принца Монако...» Когда друзья распрощались и вышли на улицу, Высоцкий схватился за голову: «И это — Ростропович?!» Он был поражен такой буффонадой.

— А что ты хотел, Володя?! Забавы гениев. Уважает Слава славу и голубую кровь. Ты, кстати, со мной тоже не очень-то... Мы, как никак, из дворян.

— Что-то я о графьях Шемякиных никогда не слыхал.

— И правильно! Мы — Кардановы!

— То есть?

— Карданы, чтоб ты знал, это старинный род кабардинских князей. В России Кардановы служили при дворе Ивана Грозного, а в Италии в XVI веке Джеромо Кардано изобрел карданный вал...

— А Пьеру Кардену ты случаем не родственник?

— Очень даже может быть.

— Извиняйте, товарищ мсье шевалье, фон дер Кардан!

— Шути-шути. Ну что, поехали в «Распутин» к Димитриевичу?.. Или — ну его? Ты уже решил, когда летишь в Москву?

— Двадцать четвертого.

«Когда он бывал у меня, — рассказывал Шемякин, — то отгораживал диван стульями, обкладывался книгами со всех сторон и мог так сидеть часами. Самым любимым занятием было — сидеть в тишине, разбирать репродукции, марки... Он открыл у меня Сутина.

— Что это за странный художник, который пишет туши?

— Ты что? Это же наш соотечественник, Сутин! Гений!

Через пять минут Володя был большим поклонником Сутина, чем я...»

В то время Владимир был особенно грустен, иногда зол, когда не мог избавиться от «зеленого змия», который вцепился ему в холку. «Мы с ним вместе подшивались, — рассказывал Михаил Шемякин, — поскольку я сам страдал запоями, и Марина, ожидая его и нервничая у телефона, тоже стала спиваться. Она подшивалась у того же врача...»

Переполнявшие Высоцкого мучения и горькие мысли в конце концов вылились в трагическую песню о судьбе — кривой и нелегкой. Подтолкнул к ней разговор с Шемякиным о выставке психически больных детей, которую устроила ЮНЕСКО. На обложке проспекта было фото больной девочки с крупной надписью: «Когда я рисую, страхи исчезают...».

Почти полгода эта песня помогала ему удерживаться от запоев...

Заманчиво списать все беды, преследовавшие Высоцкого, на безжалостное и бездушное государство, дурное общество. Но ему было плохо по разным причинам, и по этой, в частности, тоже. Но главный его конфликт жил внутри него. В конце концов, в Европе и Америке он пьянствовал, дебоширил и впадал в отчаяние не меньше, чем дома. Он нес свою трагедию в собственной душе. И в его стихах последних лет все это есть: и тоска, и раскаяние, и почти ежедневное прощание с жизнью. Но нет жалоб на чью-то несправедливость. Внутренне он был абсолютно свободным человеком, и лучшие свои стихи и песни написал в условиях страшной несвободы. В них не было проклятий в адрес власти, бюрократии... В его необычных музыкально-поэтических новеллах всегда анализировались какие-то очень личностно важные движения человеческой души.

— Володь, ты наш списочек помнишь? — Туманов помахал зажатыми в кулаке листками бумаги.

— Какой еще списочек? — удивился Высоцкий.

— Да тот самый, «черный». «Врагов народа»!

— A-а, забыл уже. Ты что, его сохранил?

— Ну, а как же! Так вот, Вовка, я тебя в него занесу! Если ты опять «спрыгнешь» и не поедешь со мной в Сибирь, понял? Под третьим номером!

— Почему под третьим?

— А ты вспомни, сколько лет ты уже к нам собираешься! Ровно три года!

...Когда Вадиму Ивановичу представили Высоцкого, бывалый старатель немного растерялся: он никак не мог воссоединить этого щуплого, скромного, спокойного мужика с ревущим рыком певца, который у них, на бодайбинских приисках, надрывался на магнитофонах чуть ли не в каждом полевом вагончике. «Помню, — рассказывал Туманов, — как он смеялся, когда я сказал, что, слыша его песни, поражаясь их интонациям, мне хорошо знакомым, был уверен, что этот парень отсидел срок..»

— Вадим Иванович... — начал было Высоцкий.

— Постой, давай на «ты».

— Давай, мне так тоже проще. Да, я вот о чем хотел спросить. Ганди говорил, что всякий приличный человек должен посидеть в тюрьме...

— Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть.

Туманов никогда и ни от кого не скрывал «темные пятна» своей биографии. Служил на флоте. Повздорил со старшиной-политруком. И тот, нарвавшись на сокрушительный удар матроса- салажонка, в падении порвал портрет товарища Сталина. Те, кому положено, стали разбираться (не политрука же сажать), и при обыске нашли у Туманова ко всем прочим грехам пластинки запрещенных Вертинского и Лещенко, сборник Есенина. В общем, припаяли знаменитую 58-ю статью — «антисоветская агитация и пропаганда». За побег из лагеря навесили еще «четвертак». И получилось, как в песне:

Хотя, скорее, наоборот. Сперва был «побег на рывок» , и о нем уже была песня.

Невыдуманные рассказы Туманова для Высоцкого были неистощимым золотым прииском. Но главное, что привлекало, — личность этого матерого, несгибаемого мужика, лучшего золотоискателя Сибири, которого в 1956-м освободили подчистую.

Они встречались всякий раз, когда Вадим приезжал в Москву. Или на Ленинградском проспекте, где у Туманова была квартира, или на Малой Грузинской, где беседы продолжались до утра. «Как- то, — рассказывал Вадим Иванович, — мы пришли к нему, он включил телевизор — выступал обозреватель Юрий Жуков. Из кучи писем брал листок «А вот гражданка Иванова из колхоза «Светлый путь» пишет...» Затем — второй конверт: «Ей отвечает рабочий Петров...» Володя постоял, посмотрел: «Слушай, где этих... выкапывают?! Ты посмотри, ведь все фальшивое, мерзостью несет!»