Ю. Сушко - Владимир Высоцкий. По-над пропастью

Много позже, выстраивая свою гипотезу о возможном месте Высоцкого в мире современной культуры, многоуважаемый российский писатель Василий Аксенов предположил: «Владимир Высоцкий сегодня стал бы романистом или драматургом. Пение на самом деле повергало его в своего рода истерику. А он жаждал вырваться в какую-то спокойную сферу. Это самосохранение, попытка спастись у него была. Он цеплялся за эти формы деятельности, исключающие непосредственный контакт с публикой. Контакт с огромными массами людей его дико выбивал из колеи... Он прежде всего писал бы о самом себе в разных ситуациях. Он ведь был байронист. Это продолжение плеяды Печориных, Онегиных и прочих. Это такой тип романтика, байрониса. Это не были бы, может быть, мемуарного плана вещи. А может быть, в конце концов, он пришел бы к чисто мемуарному плану..».

Относительно версии о Высоцком как романисте... Не знаю, не уверен. Хотя романисту Аксенову хотелось бы обрести собрата по цеху. Но Высоцкий все-таки был ближе к созданию поэтической драмы, трагедии, может быть, либретто оперы, оратории. Но, конечно, не водевиля и не оперетты.

...Но потом, все потом... А пока они с Мариной решили попробовать понырять. Она ужасно боялась. Смотри, как надо!

Марина потом рассказывала: «Вижу его улыбку сквозь маску, призывный жест — мол, плыви за мной! И вдруг Володя исчез в коралловых зарослях. У меня закружилась голова, я схватила за руку Нептунио (так мы звали нашего гостеприимного хозяина), и он выталкивает меня наверх. Не помню, как плыла к берегу. И только когда увидела счастливое Володино лицо, успокоилась: он — рядом...»

...Покинув курортные места, уже в Мехико он записал на 13-м канале мексиканского телевидения целую музыкальную программу. Менять отработанную структуру выступлений Высоцкий не собирался — вначале ударная песня, как визитка, а дальше уже монолог о себе, о стране, о кино и театре, перебиваемый песнями и стихами. Прикинули по времени — поместится четыре-пять вещей. Пусть первой будет «Мы вращаем землю».

— Буэнос диас, мои новые зрители!..

Это вам, мои сеньоры, мой поэтический сборник в переводе на испанский. Растем...

Глядя в иллюминатор самолета на океанские волны, он тихо-тихо, чтоб не разбудить Марину, сидящую в соседнем кресле, проговаривал слова этой давней своей песни.

Наваждение какое-то. Сочиняя стихи о моряках, он помянул «Таити» исключительно для рифмы. Кто знал, что в будущем все так обернется и сбудется «тот сон, который в руку» ? Но коль так, впредь надобно поосторожнее обращаться со словами. Хорошо еще, что хоть не Гренландию он тогда упомянул. А то ведь эти ангелы и не такое нашепчут...

Какая красота, покой, безделие, никто не докучает. Не пишется. Как там у наших современных классиков? «Душа нема. «Ни дня без строчки» — друг мой точит...»? Пусть будет так. Едва-едва заставил себя черкнуть открыточку домой:

«Мамочка! Это — Таити, и мы сейчас тут. Замечательно. И дети счастливы, и мы тоже. В Москву приеду в середине сентября. Писать нам некуда, потому что мы на месте не сидим — или плаваем, или летаем. Я — черный. Целую крепко. Володя».

Едва-едва... Е-два — е-два... Почти что вариант староиндийской защиты. Или сицилианской. Пусть гроссмейстер Говорухин завидует. Кстати, довел ли он уже до ума Вайнеров?.. Ладно, подождем до осени.

О предстоящей осенью 1977 года поездке театра во Францию на Таганке говорили все — от директора до монтировщика декораций — еще с марта. Даже те, кто с усмешечкой называл Париж вотчиной Высоцкого, трепетали, как невеста перед свадьбой: возьмут — не возьмут?

Наконец, все решилось. Поздравляя шефа с 60-летием, Высоцкий спел:

и укатил «готовить почву», то бишь, Елисейские поля и «головы беспечных парижан».

На 26 октября был объявлен вечер советской поэзии в «Павий- он де Пари». Компания подобралась приличная — стихи читали Константин Симонов, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Олжас Сулейменов, Виталий Коротич, Булат Окуджава и еще несколько менее известных поэтов. «Володя не был включен в состав выступающих, — рассказывал Евтушенко. — Но он тогда был в Париже, и мы настояли на том, чтобы он выступал...»

Высоцкий вышел последним, вспоминал Рождественский. Но это его выступление нельзя было назвать точкой в конце долгого и явно удавшегося вечера. Потому что это была не точка, а яростный и мощный восклицательный знак!

Через неделю начались гастроли театра. Избалованные битковыми аншлагами в Москве, Софии, Питере, Белграде, Киеве, Прибалтике и даже в Набержных Челнах, таганские актеры с первых же представлений почувствовали определенный дискомфорт. Непривычная сцена театра «Шайо» на площади Трокадеро. Безуспешные попытки преодолеть языковой барьер с помощью переводчицы-француженки дают обратный эффект: ее негромкий говорок, многократно усиливаясь через наушники зрителей, монотонным эхом возвращается на сцену к актерам. Публика изображает заинтересованное внимание, но не более. Первые рецензии в парижских газетах также не вдохновляют. Особенно достается «Десяти дням». Шеф делает рокировку и меняет революционную хронику с «буффонадой и стрельбой» на «Гамлета» и «Мать». В запасе остается «Послушайте!», но на Маяковского надежды весьма призрачные. Высоцкий, уже привыкший к сдержанному и несколько ревностному отношению парижских зрителей к заезжим гастролерам — будь то театральные или эстрадные звезды, — на фурор и не рассчитывал. Но все-таки вспоминал, с каким трудом два десятка лет назад в Москве через крышу он пробирался на спектакль «Сид» парижского театра «Комеди франсэз».

Во время одного из представлений «Гамлета» вдруг раздались жидкие аплодисменты и несмелый голос: «Алла! Бгаво, Алла! Пекасно!» И Высоцкий шепчет на ухо Гертруде: «Ну, Алла, слава, наконец, пришла. В Париже...»

На следующий день в одной из газет появляются-таки добрые слова о его принце Датском: «Это изумительное зрелище, сопротивление Гамлета ощущается порой почти физически».

А ют Иосиф Бродский, который по приглашению Высоцкого специально прикатил из Лондона в Париж на гастроли Таганки, московского «Гамлета» совершенно не принял: «Я прилетел на спектакль, но свалил с первого действия. Это было невыносимо». После спектакля Высоцкий, Бродский и Любимов сидели в ресторане. «Иосиф все просил Володю петь, — вспоминал Юрий Петрович. — И замечательно он слушал: то со слезой, то с иронией, но сам стихов не читал».