Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 1

Теперь. В репетициях «Живого» ни в коем случае не зажиматься, не унывать, не попадать под давление, каблук режиссера, лучше меня Кузькина все равно никто не сыграет, от этого во всякую минуту проявлять уверенность и легкость, радость общения с текстом, пусть иной раз и внешнюю, ничего. И работать, работать.

По поводу Женьки [19] По поводу Женьки… — Женька Ксидиас — роль В. Золотухина в к/ф «Интервенция». Высоцкий сказал мне много приятных слов:

«Ты многое играешь хорошо. И вообще, это будет для тебя событие». Так что — вперед, зазнавшимся, ловким, работающим за троих.

Вечер. Печатаю «Триптих». Бегу на «Антимиры». Репетиция — можно сказать. С богом!

Репетиция «Кузькина». Забавно, куда-то все двинется, еще на месте все, выискивают штампы, приспосабливаются — раскусить, спорят, выясняют. Правильно, а я слушаю и ничего не понимаю. Как всегда, решают дело самые примитивные штуки — тон, качество темпераментов, язык, походка, даже мимика, глаза и т. д Но и в прямую вопрос встал о моей писательской деятельности: что сейчас начинать или, может, чего продолжить.

Вечер. Ну как же так, почему одним судьба дается праздная и счастливая, другим — серая и безызвестная. 10 лет я копчу небо столицы. На другой день по приезду сюда я думал — распечатают мои фотографии и будут их продавать за пятак во всех киосках, на всех углах столицы. Я думал, мне придется покупать черные очки и глубокую кепку, чтобы иметь возможность не быть узнанным. Сейчас я лезу всем в глаза и ищу жадно искру узнавания, но тщетно… Я подхожу к киоскам, смотрю на распродажу лиц, улыбок, причесок — эти счастливчики, которых продают, почему они достойнее меня? Вот этот нахальный, он нарочно грустный и оттого нахальный, кто он такой, откуда взялся, почему его продают, а меня нет. Я надеюсь на какую-то дикую нелепость, что вдруг увижу и свою физиономию среди распродающихся «звезд». Да! — те, кого продают, — это уже звезды, это уже слава… 10 лет я в столице, жду появления моей физиономии в киосках, а она все не появляется, а значит, и слава не приходит ко мне и меня не узнает широкий зритель… А я не из тех, кого продают, кто такие, откуда взялись? Я, как голодный пес, смотрящий на колбасу, без всякой надежды иметь ее в зубах, так я смотрю на ленты фотофизиономий звезд, среди которых жажду видеть свою и не вижу.

Я не увлекающийся человек, не одержимый… а жаль, я всегда думал, что я такой и хотел выглядеть таким, но нет… Я не могу сидеть и читать всю ночь, я обязательно буду думать: 8 часов я должен спать, я артист и должен отдохнуть перед репетицией и спектаклем, я должен быть в форме… 12 часов… я иду в постель… режим… — я слежу за собой, за распорядком дня, я думаю наперед, стало быть, я — рационалист и ничего случайного, непредвиденного со мной не произойдет, открытия исключены. Я не могу писать долго, ночью, между репетицией и спектаклем, я должен отдыхать. Для чего? Для сохранения энергии, которая на сцене перерабатывается в якобы талант… У меня все предусмотрено… Я не могу соскочить и побежать, я обязательно подумаю — далеко ли бежать, не устану ли я, не потеряю ли зря времени — и… теряю его. Я пишу, читаю, играю на балалайке, сижу с друзьями и т. д. — я все время смотрю на часы и подсчитываю минуты, выгадываю их для своего отдыха… А зачем он мне нужен, если я играю хуже и хуже.

Я не могу сидеть до 12.30, я должен лечь спать до 12, потому что врачами доказано — надо засыпать до 12, позднее засыпать гораздо труднее. «Война и мир» — это прекрасно, но я не могу жертвовать своим сном, лучше я прочитаю его за полгода в метро. Я не одержимый, не страстный человек, и мне жаль себя, потому что, заставь я себя ночь покорпеть над листом бумаги, и я бы преодолел земное притяжение, потому что «чувствую в себе силы необъятные». Или расплескалась моя энергия свыше меры, если меня так тянет постель?

Обед. С Кузькиным я еще намучаюсь — это точно. Пока ощущение такое, что все мешают. По дороге, в метро — все получается, начинаю читать — слышу, вру. Но не надо торопиться, затолмуживать текст, свежесть уйдет, тогда не сыграешь.

Кузькин пока не идет — Любимов мало доволен, если не сказать более — но я не отчаиваюсь пока, т. к внутри нахожу все чаще точность характера и интонации и т. д. Наружу пока выходит мало, но я не тороплюсь, расстраиваюсь, конечно, несколько зажат, снова по той же причине — когда не выходит, Любимов объясняет с такой интонацией, как будто «ты уж совсем дошел и ничего не получается, и не работаешь дома, и не увлекаешься», воспринимает как личное оскорбление, от того шоры появляются, нет спокойствия, а стремление сразу достичь результата и доказать состоятельность. Это в корне неверно. Доказывать никому ничего не надо, надо работать и создавать атмосферу, в которой легко ошибаться, «артист на репетиции имеет право быть бездарным» — заповедь М. Чехова.

А режиссеры, понуждающие к результату, не достойны актерского расстройства, так что не будем расстраиваться, а будем работать.

Хроника.

1. Были в гостях Анхель и Высоцкий с Люсей. Анхель читал сценарий, ночевал, сидели с ним до 6 утра, вспоминали курс, я ему рассказывал, что знал о ком.

2. «Запахи» лежат на столе. Думаю, сегодня даже начал кое-что писать. Плохо, но для начала, для черновой работы сойдет. Важно начать.

3. Собираюсь завтра отбыть в Ленинград. Жалко, на один день. Опять спешка и т. д.

Вчера было 16-ое. Репетиция по вводу Высоцкого, приехал дядя Саша, вечерние «Антимиры». Нет позорнее состояния, когда видишь пьяного артиста. Сева был пьян и нес такую околесицу в стихах невообразимой прозой. «Наделали… из Ленина независимые силуэт». Начал во множественном, закончил в единственном. В «Антимирах» залепил строчку из другого стиха. И помочь ничем нельзя, когда он пошел в пике, тут только жди результата окончательного, до чего он дойдет, договорится. Боже мой! Если бы такое произошло со мной, что бы я делал, наверное бросил бы театр и уехал в глушь, куда-нибудь, меня спасло, что я не сделал, в общем, ни одной накладки.

Всю ночь хотел встать и дочитать, проиграл ли Ростов Долохову 43 тысячи или уступил ему Соню. Сам стал придумывать за Л.Н., боже, что за книга!

Потом в горле и в мозгу стояло бесконечно: «Эх, раз, еще раз, еще много, много раз».

Думал о том, что мне нет особенной радости, если совсем ее нет, идти на репетиции Любимова, не знаешь, не умеешь пока — не питюкай, и Глаголин может быть режиссером и говорить подобные слова, а на деле — сам ничего произнести по-человечески не может, а потому задача режиссера — дать возможность, создать условия для раскрепощения артиста, вроде бы это он сам все делает, всего добивается — самовыявление.