Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 1

Дупак скомпрометировал во многом себя. Нельзя отказать ему в доброте, мягкости, ни один директор не стоит так близко к артистам вообще и людям театра, как он. Это-то его и может погубить, если не погубило. Ни один директор не позволит разговаривать с собой так, как это делаем мы, без году неделя слезшие со школьной скамьи. Дупак делал прописки, добивался жил. площади, повышал зарплату, заботился совершенно искренне о своих подчиненных, но… авторитет Любимова, создателя театра, слава которого греет всех, кто в нем и кто рядом, непререкаем, и если он пошел в открытую на Дупака — труппа ринется за ним и даже не захочет понять, в чем, собственно, виноват Дупак. Она, как толпа, которой указали виновного, дали козла, на которого можно выплеснуть злость, накопившуюся по разным причинам и поводам, спустить газы. И нельзя было ему отказываться от слова на последнем собрании: что значит, не готов, театр неделю бьет озноб, а руководитель не готов к ответу, значит, он не готовился сказать ничего в защиту или оправдание и на обвинение балбеса Сапетова на активе? Как же можно так?! Он понял, что артисты под него копают, и ему стало плохо. Пусть он не хорохорится, что несъедобен, он человек, и работать с коллективом, который не хочет тебя, не доверяет и не постесняется в лицо ляпнуть всякую гадость — нет уж, увольте… Петрович зеленеет, как видит Дупака и его дружину — Улановского и Солдатова.

Я не справил праздник «Живого» в этой весенней книге размышлений. Приходят, лезут на ум сравнения: внематочная беременность, аборт, кесарево сечение, застрял в горловине плод, обрезана пуповина и плод засыхает в чреве, в общем, черт-те что приходит на ум. Сбит темп, противник взял минутку, чтоб я засбоил, потерял ритм и уверенность. Четыре месяца дьявольского напряжения — и вот остановка, антракт, неожиданность статики разрывает аорты, прекращает сердце. Кто-то ждал хитрый, чтобы вдарить влет. В тот миг, когда я уже начал токовать и закрыл глаза от удовольствия, как глухаря, подсек опытный ствол. Не убил, но ранил всерьез, и будет ли еще звенеть так сталью голос, когда заря вернется. Всякая глупость лезет в голову, но что делать, когда это не гайки точить, которые и с похмелья можно. Но я верю, будет на моей улице праздник. Главное, помнить Бога всегда и стараться не озлиться, что бы ни случилось, какие бы козни ни строили мне люди — любить их. Тогда и Фомич мой будет христианином.

Подбиваю подать апелляцию в ЦК комсомола. Нападение — лучший способ защиты. Даже если мы ничего не добьемся, мы покажем, что нам дорога честь организации, и мы не хотим мириться с пятном, которое на нее легло.

Дупак болен. Собрание отложено до его выздоровления. 16 мая отчет комиссии на бюро райкома о работе театра.

Не надо сейчас собирать собрание, оно выльется в скандал, в склоку вокруг дирекции, а это только на руку тем, кто жаждет прекратить Таганку. Надо затихнуть, уйти в подполье, подождать, чем кончится проверка, и тогда бабахнуть.

Полмесяца нас не спасут, а хорошего скандала между руководителями достаточно, чтобы кого-то из них заменить, а это равносильно смерти театра, потому что, если что, на место Дупака наверняка придет такой жлоб, которому до фонаря все, и Петрович сам бросит все к чертовой матери, потому что и он ведь человек, а они все ведут к этому, играют на его нервах, паразиты, вместо того, чтобы в ножки поклониться славе русского театра.

КТО НЕ СУЕТИТСЯ, ТОТ НИКУДА НЕ ОПОЗДАЕТ

Несколько часов осталось жить апрелю. Вместе с ним кончается моя тетрадь, и как всегда в конце тетради я итоги подвожу. Вначале я определил условие — поменьше тоскливых, хандровых настроений — я выполнил это условие. Я подружился с Богом, еще не укрепился в нем, но несколько мгновений у меня было таких, когда я ощущал его целиком и полностью в себе, в любви, в весне, в людях вокруг, и он улыбался мне, и я был счастлив. Это главное, что помогало мне жить и делать из себя человека по его подобию.

Я читал Евангелие, изучал Толстого, Достоевского, и были эти два месяца наполнены прекрасной духовной пищей, у меня появилась любовь к размышлениям серьезным и привычка к умственной работе за столом. Это одна из главных причин, которая остановила меня от поступления в лит. институт, я хотел искусственно заставить себя образоваться, а теперь понял, что могу это делать без посторонних влияний, без нарочно созданных условий, сам, за книгой, за столом… ведь важно от этого самому получать наслаждение, а не обязательства перед другими похвалиться ученостью своей. И рад в себе этой маленькой победе. Нет ничего приятнее, как побеждать самого себя.

Еще такое решение пришло от прекрасной, истинной заповеди: не думай о завтрашнем дне, хватит для каждого дня своей заботы, так и я, — нет у меня другого дела, как на сцене, я призван в мир исполнить там Его волю, и не надо противиться этому, а делать свое дело с радостью и легким сердцем. А коль случится несчастье, так если веруешь, Он и в нем тебя не оставит и направит коленки твои по угодной ему дороге. И потом: нельзя объять необъятное. Это уже Козьма Прутков, но он прав по-своему.

Я научаюсь не суетиться и даже изобрел афоризм: кто не суетится, тот никуда не опоздает.

Дома, слава те, Господи, спокойно и любовно. Зайчик снимается, привозит чемодан овощей и денег, так что достаток полный, жаловаться нельзя. «Интервенция» все еще не вышла. Две серии так и не разрешили, я слышу, как Полока звякает ножницами, ублюдок будет, а не роль. Вот как мне не повезло, но я не жалуюсь, что ни делается, все к лучшему, так тому и быть, от судьбы не увернешься…

Почему отчество, а не матчество?

— Надо работать, а не воздух колебать, мы уже вышли из этого возраста. Каждую мысль надо записывать, потом можно все выбросить, не пригодится, но кое-что осядет.

— Вчера посмотрел на тебя молодого в «Пакете», приятно.

— Молодого, Господи, прошло два с половиной года, и многие так сказали — «на Молодого».

Я часто смотрю на живот Зайчика и думаю, неужели там ничего нет, неужели он пустой, и там не прорастает мое семя, и молю Бога, чтоб он послал мне ребеночка, хоть мальчишечку, хоть девчушечку, все равно. Умел бы — сам сделал, но не умею, не дано природой.

Вот и кончилась моя тетрадь — «Книга весны». Завтра начнется новая, как она будет называться?

Рисунок: край стола, на столе зажженная свеча.

23 ч. 25 мин.

Холодно. Дождь. Ветер.

Вчера после спектакля «Три мушкетера» отправились к Веньке. Грустно. Некоммуникабельность. Люся очень изменилась, нервная, подозрительная. Сплетни о Высоцком: «застрелился, последний раз спел все свои песни, вышел из КГБ и застрелился».

Звонок: — Вы еще живы. А я слышала, вы повесились. — Нет, я вскрыл себе вены. — Какой у вас красивый голос, спойте что-нибудь, пожалуйста.