Морис Мендельсон - Марк Твен

Однако внезапно, по наущению царского посольства, газеты подняли против Горького гнусную травлю. Формальным поводом для нее было то обстоятельство, что Горький приехал в Америку со своей гражданской женой, с которой он не был обвенчан. Твен чувствовал себя, по свидетельству Гоуэлса, точно на вулкане. Теперь ему, конечно, представлялась прекрасная возможность высмеять лицемеров, выступить едко, свирепо, так, как он это умел делать. Но «обычаи — это обычаи, они делаются из твердой бронзы, котельного железа, гранита», — сказал Твен. Против «обычаев» он не пошел.

И все же нельзя пройти мимо того примечательного обстоятельства, что в разгар кампании, поднятой против Горького американской буржуазной печатью, он выступил в газетах с декларацией, в которой были такие слова: «…Я — революционер по рождению, литературным вкусам и своим принципам. Я всегда стою на стороне революционеров…»

В этой книге воспроизведена фотография, изображающая Горького и Твена среди группы американских литераторов. Горькому хорошо запомнилась эта встреча. В небольшом очерке он запечатлел облик американского писателя и его выступление перед кружком «молодых литераторов и журналистов». «У него на круглом черепе — великолепные волосы, — какие-то буйные языки белого, холодного огня, — пишет Горький о Твене. — Из-под тяжелых, всегда полуопущенных век редко виден умный и острый блеск серых глаз, но, когда они взглянут прямо в твое лицо, чувствуешь, что все морщины на нем измерены и останутся навсегда в памяти этого человека. Его сухие складные кости двигаются осторожно, каждая из них чувствует свою старость.

— Джентльмены! — говорит он, стоя и держась руками за спинку стула. — Я слишком стар, чтоб быть сентиментальным, но до сего дня был, очевидно, молод, чтоб понимать страну чудес и преступлений, мучеников и палачей, как мы ее знаем. Она удивляла меня и вас терпением своего народа — мы не однажды, как помню, усмехались, слушая подвиги терпения, — американец упрям, но он плохо знаком с терпением, как я, Твен, — с игрой в покер на Марсе,

Речь слушает кружок молодых литераторов и журналистов, они любят старого писателя и знают, когда надо смеяться.

— Потом мы стали кое-что понимать — баррикады в Москве, это понятно нам, хотя их строят, вообще, не ради долларов, — так я сказал?

Конечно, он сказал верно, это доказывается десятком одобрительных восклицаний, улыбками. Он кажется очень старым, однако ясно, что он играет роль старика, ибо часто его движения и жесты так сильны, ловки и так грациозны, что на минуту забываешь его седую голову».

В этом коротеньком очерке все дышит душевной симпатией к Твену. И эту симпатию разделяют миллионы советских читателей.

«Мы стали кое-что понимать…» — сказал Твен в речи, которую приводит Горький. Американцы стали понимать, по его мысли, революционную Россию, поднявшуюся на борьбу с палачами народа. И тут же мимоходом Твен бросает замечание, что «баррикады в Москве… строят, вообще, не ради долларов».

На первый взгляд американский юморист просто шутит. Но какие знакомые и серьезные интонации слышатся в этом противопоставлении «баррикад» и «долларов». Приходит на память написанное в начале 90-х годов письмо Твена Степняку-Кравчинскому, в, котором герои революционной борьбы противопоставлены людям, вносящим во всё элементы «сделки».

В твеновской шутке нашла отражение, хотя и мимолетное, мысль, давно уже не дававшая покоя писателю, — мысль о духовной деградации людей под влиянием долларов.

В условиях империализма Твен все более решительно и убежденно говорит о неудовлетворительности моральных итогов буржуазного прогресса. Он предает анафеме всю современную цивилизацию, в основе которой — доллары, деньги, стяжательство.

Это вызывало у Твичела нескрываемую тревогу. Он умолял Твена отводить душу только в письмах, адресованных ему, Твичелу, и ни в коем случае не раскрывать своих взглядов перед Гоуэлсом или Роджерсом и уж, во всяком случае, не делать эти взгляды достоянием печати.

В дни своей молодости священник Твичел был веселым здоровяком, не отличался особым ханжеством и даже проявлял порою известный либерализм в политике. К началу нового века, однако, он успел поправеть и не воспринял антиимпериалистических воззрений Твена.

В одном письме Твену Твичел говорит, что его друг должен «стать на колени и просить прощения за крайний пессимизм, проявляемый в начале XX столетия». Ведь, декларирует священник, «царство божие» и «справедливость» берут верх над злом в современном мире. Налицо, по его словам, «постоянный прогресс» в этом отношении. «Выберись из своей дыры, Марк, — убеждает Твена Твичел, — …перестань проклинать и лучше кричи «Слава!»…Говорю тебе, что победа останется на стороне священников».

Однако Твен не хочет «стать на колени». Между ним и Твичелом разверзлась настоящая пропасть. Писатель признает наличие прогресса, громадного прогресса в области создания материальных ценностей. «Но достигли ли мы большей праведности? Можно ли тут обнаружить хоть малый прогресс? По-моему, невозможно». Ведь ныне «деньги — вот высший идеал, все остальное для огромного большинства людей и в Европе и в Америке стоит где-то на десятом месте. Алчность и корысть существовали во все времена, но никогда за всю историю человечества они не доходили до такого дикого безумия, как в наши дни. Это безумие разлагает людей и в Европе и в Америке, делает их жестокими, подлыми, бессердечными, бесчестными угнетателями».

В одном письме 70-х годов Твен в шутку назвал Америку будущего, Америку 1935 года, монархической страной. Вернувшись к этому письму через треть века, он отметил: «Теперь кажется странным, что я мог думать о будущей монархии, не подозревая о том, что монархия уже существует в настоящем, а республика стала делом прошлого. Но именно так оно и было. Республика оставалась только по названию, а фактически республики давно уже не было». Твен даже стал догадываться, где именно нужно искать причины того, что Америка перестала быть «республикой». Он пишет о том, что «огромная власть и богатство порождают коррупцию в деловой жизни и в политике и внушают любимцам публики опасное честолюбие».

Примечательно, что, критикуя капиталистический прогресс так резко, как никогда, Марк Твен все же не переходил на позиции поборников реакционного утопизма. Как и Уолт Уитмен, он не склонен был строить свой идеал на основе каких-либо отсталых форм жизни и отнюдь не отказывался от завоеваний человеческого разума, науки и техники.