Николай Стариков - Сталин. Вспоминаем вместе

СССР заявил об обязательном соблюдении им Гаагской конвенции. Заявил не шведам, а всему миру – ив первую очередь Берлину. Слова Молотова обращены к Гитлеру. Не будете соблюдать Гаагскую конвенцию, перестанем ее соблюдать и мы – вот что говорит глава нашего МИДа. Германия соблюдать правила обращения с пленными и мирным населением, как известно, не стала. Отсюда и колоссальные потери СССР – 27 миллионов, причем большая часть – это не военнослужащие, а мирные жители. Советский Союз конвенцию соблюдал, насколько это позволяли военные условия. Желания уморить голодом пленных и истреблять гражданское население Германии у Сталина никогда не было.

Однако боевые действия первого периода войны складывались не в нашу пользу. Уже 19 октября 1941 года Москва была объявлена на осадном положении [339]. Но Верховный главнокомандующий Сталин остался в столице, в которой на фоне приближающихся к столице немецких войск началась настоящая паника. Она была очень недолгой – Сталин был на месте. И категорически отказался из Москвы уезжать, хотя предложений и намеков со стороны окружения на необходимость и целесообразность отъезда было предостаточно. В качестве иллюстрации того, как Сталин вел себя в эти сложные дни, хочется упомянуть два примера, приведенные Александром Головановым, главным маршалом авиации, который всю войну подчинялся Сталину напрямую.

Как-то в октябре, вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

– У нас большая беда, большое горе, – услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал: – Что будем делать? Что будем делать?!

Видимо, происшедшее ошеломило его. Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся [340].

В один из тех дней в Ставке я стал свидетелем весьма знаменательного разговора, который ярко показывает роль Сталина в битве за Москву, в противовес злобным утверждениям Хрущева о малой значимости Верховного главнокомандующего в годы войны. Шло обсуждение дальнейшего боевого применения дивизии. Раздался телефонный звонок. Сталин, не торопясь, подошел к аппарату и поднял трубку. При разговоре он никогда не держал трубку близко к уху, а держал ее на расстоянии, так как громкость звука в аппарате была усиленная. Находящийся неподалеку человек свободно слышал разговор. Звонил корпусной комиссар Степанов – член Военного совета ВВС. Он доложил Сталину, что находится в Перхушково (здесь, немного западнее Москвы, находился штаб Западного фронта).

– Ну, как у вас там дела? – спросил Сталин.

– Командование ставит вопрос, что штаб фронта очень близок от переднего края обороны. Нужно штаб фронта вывести на восток за Москву, а КП организовать на восточной окраине Москвы!

Воцарилось довольно длительное молчание…

– Товарищ Степанов, спросите товарищей – лопаты у них есть? – спросил спокойно Сталин.

– Сейчас… – вновь последовала долгая пауза: – А какие лопаты, товарищ Сталин?

– Все равно какие.

– Сейчас… – довольно быстро Степанов доложил: – Лопаты, товарищ Сталин, есть!

– Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушково, а я останусь в Москве. До свидания.

Не торопясь, Сталин положил трубку. Он даже не спросил, какие товарищи, кто именно ставит эти вопросы. Сталин продолжил прерванный разговор. Эпизод весьма краткий, и вряд ли он требует дальнейших пояснений [341].

Действительно – добавить тут просто нечего. В самые сложные моменты Сталин сохранял спокойствие и равновесие. И думал о том, что боевой дух и уверенность в своих силах – это уже половина победы. Именно Сталин решил, несмотря ни на что, проводить парад 7 ноября 1941 года. Шел снег, войска проходили мимо трибуны Мавзолея, на которой стоял Сталин. И не просто стоял, а вновь выступил с блестящей речью. Его видели, его слушали и шли умирать за Родину Москва была сохранена, а накопленные резервы, которые Сталин сохранил и не растратил по частям для отражения немецкого натиска, позволили начать контрнаступление и погнать фашистов на Запад. Вот как авиконструктор Яковлев описал разговор с Верховным осенью 1941 года, когда судьба страны висела на волоске:

Мне очень хотелось задать ему еще один вопрос, но я все не решался, однако, уже прощаясь, все-таки не вытерпел:

– Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву?

Он ответил не сразу, прошелся молча по комнате, остановился у стола, набил трубку свежим табаком.

– Думаю, что сейчас не это главное. Важно побыстрее накопить резервы. Вот мы с ними побарахтаемся еще немного и погоним обратно…

Он подчеркнул мысль о том, что Германия долго выдержать не сможет. Несмотря на то что она использует в войне ресурсы всей Европы. Сырьевых ресурсов у Гитлера надолго не хватит. Другое дело у нас. Сталин повторил несколько раз:

– Государство не может жить без резервов!

Этот разговор по возвращении в наркомат я записал дословно [342].

Как Сталин говорил, так все и вышло. Над немецкой армией замаячил призрак разгрома. Спасли германскую армию Адольф Гитлер и… англичане. Фюрер дал приказ, запретив всяческое отступление, а «союзники» так и не открыли второй фронт и позволили немцам перебросить войска из Европы. Описан случай, когда под Москву, готовясь к празднику ее взятия, немцы подвезли целые эшелоны вина в бутылках, которые все полопались от мороза [343]. Но теплой одежды не подвезли совсем. Солдаты были одеты в шинельки на «рыбьем меху» и в летние сапоги. Вот, например, как описывают переброску 81-й немецкой пехотной дивизии. 22 декабря 1941 года она находилась на Атлантическом побережье Франции. Через тринадцать дней непрерывной дороги их выгрузили в метровый снег при температуре минус тридцать. Нет ни одной зимней шинели, ни одной шапки. У всех только каски и пилотки. Нет теплых перчаток. Не успев ничего понять, многие отморозили себе пальцы ног и рук и уши [344]. Бардак в германской армии был не хуже нашего, просто во время наступления он был не так заметен, а вот когда вермахт покатился назад, тогда брошенная амуниция и тяжелое вооружение заполнили все подмосковные дороги.