Стивен Фрай - Хроники Фрая

А еще через пару вечеров в зале появился агент Эммы, Ричард Армитаж.

После представления он спросил у нас:

— Вам не приходило в голову заняться этим делом профессионально? Обратить его в карьеру?

Вопрос оказался для нас неожиданным, странным и ошеломляющим. Всего несколько триместров назад я испытывал счастье, выходя на сцену в пьесах Чехова и Шекспира седым офицером или покрытым бородавками королем. Я слышал разговоры более серьезных актеров о том, как хорошо было бы поступить в аспирантуру «Академии Уэббера Дугласа», — именно этим путем пошел после Кембриджа Иэн Маккеллен. После того как я познакомился с Хью и начал сочинять скетчи — вместе с ним и самостоятельно, — у меня появилась надежда, что, возможно, со временем я смогу поработать на радио Би-би-си сценаристом или помощником режиссера, кем-нибудь в этом роде. А вот в том, что мне удастся, быть может, стать актером-комиком, уверенность я питал куда меньшую. У меня имелся голос и изрядный словарный запас, однако мое лицо и тело все еще порождали во мне стыд, неуверенность в себе и неловкость. И то, что Ричард Армитаж готов был и даже стремился взять меня под свое крыло и позаботиться о том, чтобы я сделал настоящую карьеру, представлялось мне поразительной удачей.

Впоследствии я узнал, что Ричард, старый хитрый лис, посылал в Кембридж своих клиентов помоложе, дабы те посмотрели нас и сообщили ему свое мнение. Что и объясняло появление в зале Роуэна Аткинсона. Ясно, что он отозвался о нас достаточно одобрительно для того, чтобы Ричард лично приехал в Кембридж и, посмотрев наше ревю, сделал нам это предложение.

Разумеется, я его принял. И Хью с Полом тоже.

— Конечно, — сказал Хью, когда мы с ним возвращались из театра домой, — это вовсе не обязательно что-нибудь значит. Скорее всего, он каждый год нагребает десятки таких, как мы.

— Я знаю, — ответил я. — И все же у меня теперь есть агент!

И я остановился, чтобы поведать эту новость парковочному счетчику:

— А у меня агент есть!

В ночном небе маячил силуэт часовни «Кингз-колледжа».

— У меня есть агент! — сообщил я и ей.

На нее это никакого впечатления не произвело.

Мой последний Майский бал, мой последний летний прием «Херувимов» — в «Роще» «Куинз-колледжа». Приемы Майской недели по всему Кембриджу, новые достижения по части пьянства, бестолковых блужданий, спотыканий, рыданий и блеваний. Мы с Кимом устроили наш собственный прием на Лужайке Школяров «Сент-Джонза» и опустошили до последней бутылки каждый присланный Киму его добрыми родителями ящик «Таттинже». На церемонию вручения дипломов приехала моя семья. Сотни тождественных, мрачных выпускников, внезапно обретших вид взрослый и несчастный, переминались с ноги на ногу на лужайке у «Сенат-Хауса», фотографировались, надсадно улыбаясь, с родителями, говорили последнее «прости» трехлетним дружбам. Тень внешнего мира пала на каждого, а три последних года вдруг сшелушились с нас, съежились, подобно сброшенной змеей коже, высохшей, слишком маленькой для того, чтобы вместить прекрасное, полное блеска время, в которое мы ею обладали.

Родители Кима жили в Манчестере, однако владели еще и домом в богатом лондонском пригороде Хадли-Вуд, дом этот стоял в двух шагах от станций подземки «Хай-Барнет» и «Кокфостерс», и, как только мы покинули Кембридж, родители предоставили его в полное наше с Кимом распоряжение. Абсурдно великолепное, роскошно обставленное вступление в жизнь вне университета. В этом доме я наблюдал по телевизору за тем, как Иэн Ботэм вырывает из рук австралийцев «Урну с прахом», [98] «Урна с прахом» (Ashes) — ежегодный матч по крикету между сборными Англии и Австралии. Назван он так, потому что в конце XIX века англичане впервые проиграли австралийцам, и одна из газет написала, что английский крикет скончался, а его прах передан в Австралию. Когда англичане вновь проиграли австралийцам, в качестве утешительного приза им вручили некую урну с «прахом» английского крикета (внутри был пепел от сожженной крикетной калитки). В 1981 году Англия вырвала победу у Австралии, которая считалась безоговорочным фаворитом, благодаря фантастической игре Иэна Ботэма, которого позже возвели в сэры. и чувствовал себя счастливейшим из смертных.

«Подпольные записи» почти сразу же отправились в Оксфорд, чтобы в течение недели давать представления в театре «Плейхаус». После приятностей кембриджского «Артса» длинный, узкий, похожий на кегельбан зал «Плейхауса» показался нам неприветливо относящимся к любой комедии, и спектакли наши попросту провалились — так мы, во всяком случае, думали. Администрация и технические работники театра встретили нас отнюдь не радушно, и мы, испуганные и несчастные, провели неделю, стараясь не попадаться на глаза свирепым декораторам и осветителям; мы раз за разом сбивались в кучку, жаждая найти друг у друга утешение и поддержку, и то меланхолически стенали, то истерически хохотали. Нас словно сбросили с небес на землю, и мы основательно о нее приложились. Грубость персонала театра так разгневала Хью, что он написал управляющему письмо, которое показал мне перед отправкой. Я никогда еще не видел, чтобы холодная ярость столь образцово передавалась учтивой, но хулительной прозой.

Из Оксфорда мы отправились в театр школы «Аппингем», и Крис Ричардсон принял нас со всем радушием — как и обещал мне двумя годами раньше. Оксфорд убедил нас, что шоу наше дрянь и в Эдинбурге мы с треском провалимся, но «Аппингему» удалось хотя бы отчасти вернуть нам присутствие духа: персонал и ученики школы оказались публикой и благосклонной, и восторженной, а театр, чьи подмостки были самыми первыми из всех, на какие я вступал — в 1970-м, в роли ведьмы из «Макбета», †— как нельзя лучше подходил для того, чтобы восстановить нашу уверенность в себе. Да и Кристофер оказался самым сердечным и участливым из хозяев: он позаботился о том, чтобы каждый из нас был устроен со всеми, какие только возможны, удобствами, в число коих входила и бутылочка солодового виски на прикроватном столике.

Великий Уильям Голдман сказал, как известно, что Голливуд — это такое место, где «никто ни в чем не смыслит», — апофегма, остающаяся справедливой и применительно к театру. Я получил письмо от человека, который смотрел «Подпольные записи» в оксфордском «Плейхаусе» и счел необходимым сообщить мне, что это лучшее шоу, какое когда-либо видели он и его друзья. Я попытался припомнить хотя бы один момент оксфордских показов, когда мне показалось бы, что все идет хорошо, — и не смог. Впрочем, публика, по крайней мере, смеялась и аплодировала, долго и восторженно. Полагаю, грубость служителей театра и форма зала составляли такой неприятный контраст совершенству Кембриджа, что все остальное воспринималось нами как безнадежный мрак уже автоматически.