Стивен Фрай - Хроники Фрая

В этом и состоит суть проблемы, с которой сталкиваются писатели и комедианты: мы изначально обладаем заносчивостью, убеждающей нас в том, что наши глубокие мысли, навязчивые идеи и просто привычки суть свойства, присущие практически всем, но только нам одним и даны отвага, прозорливость и непредвзятость мышления, позволяющие выставить их напоказ и назвать своими именами. И потому мы имеем право, с чем себя и поздравляем, говорить от имени всего рода человеческого. Когда вышедший к микрофону комик начинает рассказывать, как он ковыряет в носу, или писает, стоя под душем, или проделывает еще что-нибудь, мы можем истолковать наш смех как высвобождение чувства «я тоже» и зайтись смехом еще пущим: новый смех порождается теперь уже радостью от того, что смех первоначальный — наш и тех, кто сидит рядом с нами в зале, — доказывает нашу сложность и общее для всех нас чувство вины. Я говорю о вещи очевидной, о трюизме «комедии обобщений». А на все это может также накладываться сознательная игра комика, в которой он снует между общими, разделяемыми всеми тревогами и боязнями и теми, что свойственны только ему. В последнем случае мы смеемся, я полагаю, над глубиной наших различий . Над тем, насколько мы схожи, но различны. Над тем, что комик проживает — за нас — куда более отчаянную жизнь, полную неврозов и тревог. В результате возникает смех из разряда «слава богу, что я не такой чудной». Когда писатель или комик утверждает свое право на высказывание, давая нам понять, что очень многие из его поступков и чувств смахивают на наши, он может затем пойти дальше и изобразить поступки и чувства, которые мы с ним не разделяем и которые способны внушать нам отвращение — или же разделяем , но не хотим, чтобы их выволакивали на всеобщее обозрение. И разумеется, комики, будучи теми, кто они есть, отличнейшим образом это понимают.

Достаточно часто со сцены можно услышать что-нибудь вроде: «Вы знаете, леди и джентльмены, знаете, когда вы сидите перед телевизором и засовываете палец себе в задницу и этак покручиваете им… Нет? А, ну ладно. Может, это у одного меня такая привычка. Простите. М-да. Хорошо, проехали…» Так вот, наблюдая за средним микрофонным комиком, рассуждающим на связанные с телесными проявлениями темы вроде писания под душем и ковыряния в носу или в заду, легко уяснить себе различие между общим и индивидуальным. Но ведь это все лишь обособленные, легко определимые действия, которые либо внушают человеку чувство «вины», либо не внушают. Одни писают под душем, другие не писают. Я, должен признаться, писаю. Я стараюсь быть хорошим и воздерживаться от этого, когда оказываюсь в чьем-то чужом душе, но в остальном не ощущаю никакой вины, совершая это вполне, на мой взгляд, логичное, разумное и гигиенически безупречное действие. Я еще и в носу ковыряю. Пожалуй, этим я в моей исповеди и ограничусь — из боязни вогнать вас и себя в еще пущую краску стыда. А вы уж сами решайте, следует ли вам отложить, дочитав до этого места, мою книжку и сказать безучастному воздуху: «И я тоже ковыряю в носу и писаю под душем». Очень многие ни того ни другого не делают. Надеюсь, они простят тех из нас, кто не столь утончен в своих повседневных обыкновениях. В любом случае, делают люди так или не делают, истолкования этих деяний никакого впечатления на них не произведут. А вот чувства … Я ведь могу знать, ковыряю я в носу или нет, но откуда мне знать, чувствую я себя неудачником или не чувствую? Да, мне нередко случается испытывать уныние, ощущать себя несчастным или полным безымянных страхов, но вправе ли я истолковывать эти чувства как проявление моей нравственной ущербности, или моей никчемности, или еще чего-то подобного? В конце концов, они могут корениться и в гормональном дисбалансе или изжоге, их могут инициировать подсознательные воспоминания, пасмурная погода, плохой сон — да что угодно. Это как с чувством цвета или чувствительностью к боли — мы не можем знать, совпадает ли какое-либо из наших восприятий или ощущений с таковыми же других людей. Так что очень может быть, что я — просто-напросто большая, здоровенная даже тряпка, а все мои беды и заботы ничто в сравнении с вашими. А может быть, я — отважнейший из людей планеты, и, если бы кто-то из вас испытал десятую долю горестей, кои мне приходится сносить каждодневно, вы заорали бы от боли благим матом. Но точно так же, как все мы, даже при том, что нам никогда не узнать, одинаковое ли у нас зрение, соглашаемся: вот это — красное, мы могли бы согласиться — ведь могли бы? — и с тем, что, какими бы уверенными в себе ни представлялись мы другим, внутренне каждый из нас большую часть времени рыдает и томится страхом и сомнениями. Хотя, возможно, я один такой.

О господи, ведь возможно же , что я один такой.

Вообще-то говоря, если вдуматься, не так уж это и важно. Если я такой один, значит, вы читаете рассказ о жизни причудливого уродца. И можете спокойно отнести эту книгу к жанру научной фантастики, фэнтези или путевых заметок путешественника по экзотическим странам. Да есть ли на нашей планете еще хоть один человек, подобный Стивену Фраю? Надо же, просто инопланетянин какой-то. Но если я такой не один, то и вы, стало быть, тоже, и мы можем, взявшись за руки, вместе дивиться странностям человеческого существования.

Если не считать «Дуэли университетов», показ «Подпольных записей» каналом Би-би-си-2 стал первым моим появлением на национальном телевидении. «Беспокоиться не о чем» вынуждены были терпеть только зрители северо-западного региона Ай-ти-ви.

На следующее после этой передачи утро я вышел прогуляться по Кингз-роуд. Как мне вести себя с людьми, которые станут заговаривать со мной? Я соорудил на физиономии мягкую улыбку, попрактиковался в жестикуляции, говорящей: «Кто?… Я? » — для этого нужно обернуться, а после неуверенно ткнуть себя пальцем в грудь. Перед тем как покинуть дом, я проверил, имеется ли у меня ручка (в одном кармане) и как бы случайно завалявшиеся в другом бумажки, на которых можно будет ставить автографы. Что мне писать — «Искренне Ваш» или «С наилучшими пожеланиями»? Я решил попробовать по нескольку раз и то и другое, а там уж остановиться на том, что лучше выглядит.

Первыми, кого я встретил, направляясь к Блэклендс-Террас, были двое пожилых супругов, никакого внимания на меня не обратившие. Иностранцы, наверное, или челсийцы из тех, кто телевизора попросту не смотрит, почитая это признаком интеллектуальности. Затем я увидел шедшую мне навстречу молодую женщину с терьером на поводке. Я добавил к моей мягкой улыбке 10 процентов жиденькой скромности и приготовился к ее ахам и взвизгам. Она и терьер прошли мимо, не подав даже виду, что узнали меня. Я свернул налево, на Кингз-роуд, миновал универсальный магазин «Питер Джонз», дважды обошел по кругу Слоан-сквер. Никто не остановил меня, никто на скосил на меня полные восторженного узнавания глаза, никто не удостоил хотя бы единственным озадаченным взглядом, который сказал бы мне: вот человек, узнавший меня и пытающийся вспомнить, где он видел мое лицо. Просто-напросто никакой реакции, ни от кого. Я вошел в книжный магазин «В. Г. Смитс», послонялся по отделу периодики, стараясь не удаляться от стопок свежих журналов. Людям, желавшим полистать «Радио Таймс», приходилось просить меня отойти в сторонку, — ясно было, что они-то телевизор смотрят просто-напросто по определению, однако и им мои черты, искаженные теперь диковатой, отчаянной ухмылкой, явно ни о чем не говорили. Удивительнейшее дело. Как известно всем и каждому, телевидение мгновенно приносит человеку славу. Сегодня утром ты пересказываешь по каналу Би-би-си-1 прогноз погоды, а уже завтра тебя обступает в супермаркете восторженная толпа. Я же так и остался человеком никому не известным. Еще одним лицом на лондонской улице. Может, шоу «Огней рампы» почти никто и не смотрел? А может быть, посмотрели-то его миллионы, просто у меня лицо такое — пресное, легко забываемое, — и это означает, что никто и никогда узнавать меня не будет. Да нет, навряд ли. Я, конечно, уже успел к этому времени наговорить о моем лице немало горьких, суровых, но правдивых слов, однако пресным и легко забываемым никогда его не называл.