Юрий Терапиано - «Встречи»

Стихи такого человека, как мать Мария, не могли не быть глубоко личными, внутренне ответственными, т. е. человечески цельными. Уже в ранних стихах, находившихся под влиянием царившего в те годы символизма, то здесь, то там встречаются строки будущей поэзии матери Марии:

Эти зовы «из гнезд, берлог земных и нор» — голоса человеческой немощи, нищеты, суетности и горя, на которые потом монахиня Мария откликалась, повсюду приходя им на помощь с не женской энергией и с не женской волей, определили и линию ее дальнейшей жизни и направление и тональность ее поэзии.

Приняв монашество, мать Мария не захотела уединиться в созерцательной жизни, отмежеваться от «мира». Напротив, с удвоенной энергией, она стала бороться с горем и злом в мире, не щадя себя, забывая о себе, отдавая себя до конца делу помощи ближнему. В этом она чувствовала свою особую дорогу, крест, данный ей:

Для того, чтобы решиться на такой подвиг, нужна была большая любовь к Богу и к человеку. Есть два религиозных пути: один, через Бога — к людям, другой — через людей к Богу. Первый — это путь созерцательный, второй — «огненный». Недаром образ «огня», «пламени» постоянно встречается в стихах матери Марии. «Огонь» не может мириться с тем, что против него. Протест против зла, против страданья, против человеческой слепоты и низости, против нравственного и духовного падения слышится во многих стихах матери Марии, она по натуре, «непримирима», но любовь двигает всем:

Есть поэты, с которыми хочется вступить в спор по поводу их «главного» или по поводу их отношения к формальным задачам поэзии. Поэзию матери Марии можно принять или оттолкнуть, но ее нельзя разбирать, спорить о деталях. Одним — кто иначе чувствует, тема матери Марии покажется чуждой, другим — она многое скажет.

«О имени Твоем и смерть легка мне…». В лагере Равенсбрюк, где была заключена мать Мария, она нашла в себе силу поддерживать других, ободрять отчаявшихся. — «Я пришла к ней в тяжелую минуту, чувствовала, что теряю сердце, что мне больше не хватает сил душевных в этом беспроглядном мраке лагеря, искала у нее поддержки, — и скажу, что нашла у ней то, чего искала» — рассказывает С. В. Носович, бывшая заключенная, в «Вестнике русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции». Заимствую из этого рассказа нижеследующий эпизод, ярко характеризующий силу духа матери Марии:

«Как-то на перекличке, она (мать Мария) заговорила с одной советской девушкой и не заметила подошедшей к ней женщины S. S. Та грубо окликнула ее и стегнула со всей силы ремнем по лицу. Матушка, как будто не замечая этого, спокойно докончила начатую по-русски фразу. Взбешенная S. S. набросилась на нее и сыпала удары ремнем по лицу, а та ее даже взглядом не удостоила. Она мне потом говорила, что даже и в эту минуту, никакой злобы на эту женщину не ощущала: «Будто ее совсем передо мной и нет».

(Со слов С. В. Носович записано Н. Алексеевой).

В довоенные годы мы жили как бы вне времени и пространства.

Настоящее — пребывание заграницей — казалось временным, недолгим (каждый год — последний год), а там, всё ближе и ближе, — встреча с Россией.

Встреча должна была наступить. В какой форме — никто не мог себе представить, но каждый знал: «время наступит…». Спящая царевна проснется и, как в сказке, жизнь, остановленная колдовством на каком-то моменте, снова закипит, сдвинутся с места спящие лошади, запряженные в карету, замерший слуга вновь нагнется над гостем и застывшая струя вина вновь польется в бокал…

Так мы ждали.

Но неужели же, как в сказке, возможно выпасть из времени?

— Когда-нибудь в России мы станем продолжать прерванные традиции… Наше духовное усилие здесь не пропадет. «Мы не в изгнаньи, но в посланьи…» и так далее…

Сквозь нищету и голод, сквозь беспризорность и одиночество, в чужой и чуждой нам (несмотря ни на какие «преемственности культуры», «Лувры» и «Дрезденские музеи») Европе, какие-то юноши надеялись донести до дома, так, чтоб не погас на ветру, маленький огонек: две-три строчки, несколько слов, в которых, как они верили, отразится самое важное, скажется то, чего нельзя сказать, откроется новая, по-своему, не так, как прежде, услышанная музыка.

— Среди вас нет ни Блока, ни Анны Ахматовой, — справедливо напоминали умудренные опытом «старшие».

— Бывают периоды, когда поэзия должна временно замереть, отстояться, набраться сил, пишите лучше прозой.

Но воля писать стихи, бесконечное количество сборников стихов, выходивших во всех странах русского рассеяния, являлись как бы ответом скептикам. Кажется, не было ни одного хоть сколько-нибудь крупного центра русской эмиграции, где не читались бы доклады о поэзии, не возникали бы тонкие и толстые журналы, где не было бы собраний поэтов.

Если потребность в поэзии измерять этими внешними признаками, то период этот нужно назвать поэтическим по преимуществу.

Странно даже, каким образом в эмиграции нашлось столько бескорыстных любителей поэзии? Казалось бы — самая далекая от поэзии внешняя обстановка, трудная жизнь… Случайно или не случайно, но почему-то главное усилие всех начинавших в подобных условиях авторов шло почти всегда в сторону поэзии.

Легко можно назвать десять или пятнадцать эмигрантских поэтов (в разных странах), являвших свою манеру, свою индивидуальность. В эмигрантской же прозе тех лет с трудом можно найти три-четыре равноценных имени.

Странно также, но тем не менее верно: в течение ряда лет и до настоящего времени (после всего, после войны) самыми посещаемыми собраниями в Париже являлись выступления поэтов. Но атмосфера теперь уже не та, что прежде, и ведущая нота довоенной эпохи не сможет возродиться.

Надежды, предчувствия, угадывания, воля, сила сопротивления, слабость, бессилие, разочарование, — всё то, что составляло биение пульса поколения тридцатых годов, нашло свой конец — еще не осознанный многими, но неизбежный, как неизбежен конец всякого литературного поколения.

Что осталось от атмосферы символизма и акмеизма — теперь? От того неповторимого общего состояния, духовного и душевного, в котором они черпали энергию, пафос, ощущение значительности?