Гай Гибсон - Бомбы сброшены!

Наконец мои многочисленные письма и телефонные звонки принесли результат. Вероятно, штабисты сочли меня занудой, от которого лучше отделаться поскорее. Меня отправили в эскадрилью Ju-87, которая в это время базировапась в Кане на побережье Ла-Манша. Но к этому времени боевые операции практически закончились, и товарищ по эскадрилье, который служил вместе со мной в Граце, охотно поделился опытом боевых вылетов во Франции и Польше. Я никогда не страдал от нехватки сообразительности и постарался наверстать упущенное за 2 года отсутствия. Но никто не может восполнить столь серьезные пробелы за пару дней. Мне не хватало практики. В полной соблазнов атмосфере Франции мои занятия спортом и привычка пить только молоко выглядели особенно подозрительными. Поэтому, когда эскадрилья была отправлена в юго-западную Европу, я был направлен в Грац в резервную эскадрилью для дальнейшего обучения. Закончится ли когда-нибудь эта бесконечная учеба?

Началась Балканская кампания, и снова я оказался не у дел. Грац временно использовался в качестве базы для нескольких эскадрилий «Штук». Было очень тяжело следить за ними. Наши солдаты наступали в Югославии и Греции, а я торчал дома, обучаясь полетам в строю, бомбометанию, стрельбе. Я мучился целых 3 недели, после чего сказал себе: «Ты наконец достиг вершины и можешь заставить самолет делать все, что пожелаешь». И это было действительно так. Мои инструкторы были поражены. Дилль и Иоахим могли применять любые уловки, когда шли ведущими в нашем так называемом цирке, но моя машина всегда твердо удерживалась за ними, словно нас связывал невидимый канат, независимо от того, бросал ведущий свой самолет в пике или вообще летел колесами вверх. Во время учебного бомбометания я всегда сбрасывал бомбы в круг диаметром 10 метров. Во время воздушных стрельб я выбивал 90 очков из 100. Другими словами, я стал настоящим мастером. И когда пришел приказ отправить на фронт несколько летчиков для восполнения потерь, я был одним из этих счастливчиков.

Вскоре после пасхальных каникул, которые я провел вместе с товарищами, катаясь на лыжах возле Пребихля, настал долгожданный момент. Пришел приказ перегнать самолет для эскадрильи «Штук», базирующейся на юге Греции. Вместе с ним пришел и приказ о моем переводе в эту эскадрилью. Я полетел через Аграм [1] Немецкое название Загреба. — Скопье в Аргос. Там я узнал, что должен лететь еще дальше на юг. Группа I./St2 базировалась в Молае на самой южной оконечности Пелопонесса. На выпускника классической гимназии такой полет произвел особенно сильное впечатление, вызывая в памяти казалось бы давно забытые уроки. Прилетев, я, не теряя времени, сразу отправился докладывать командиру моей новой части. Естественно, что я был взволнован, так как наступил решающий для меня момент, и я был готов принять участие в настоящих боевых операциях. Первым, кого я встретил, был адъютант группы. Оказалось, что мы с ним давно знакомы… Именно он был моим инструктором в Кане.

«Что ты здесь делаешь?» — спросил он. Его тон сразу заставил меня несколько убавить прыти.

«Рапортую о прибытии к новому месту службы».

«Для тебя не будет боевых вылетов, пока ты наконец не научишься управлять «Штукой».

Я с трудом сдержал гнев и даже сохранил самообладание, когда он с издевательской улыбкой добавил: «А вообще, ты еще чему-нибудь научился?»

После долгой неприятной паузы я холодно ответил: «Теперь я в совершенстве владею самолетом».

С нескрываемым презрением — или мне это лишь показалось? — он многозначительно произнес: «Я доложу о тебе командиру, и будем надеяться на лучшее. Решать будет он. Это все. Можешь идти и устраиваться».

Но все это было сказано таким тоном, что у меня холодок пробежал по спине.

Когда я вышел из палатки под палящие лучи солнца, то на мгновение ослеп и судорожно заморгал. И причиной тому был не только яркий свет. На меня снова накатила волна отчаяния. Здравый смысл подсказывал, что надеяться мне не на что. Адъютант настроен против меня, но его мнение не является решающим. Все в руках командира эскадрильи. Но если предположить, что адъютант имеет особое влияние на командира… Разве такое возможно? Нет, вряд ли командира можно так легко убедить, ведь он меня совершенно не знает и должен сам составить свое мнение. Мои размышления прервал приказ немедленно идти к командиру эскадрильи. Я был уверен, что он сам решит, на что я способен. Я представился. Он небрежно козырнул в ответ, а потом долго меня разглядывал. Пауза затянулась, и командир медленно процедил: «Мы уже знаем друг друга». Вероятно, он уловил удивление, промелькнувшее на моем лице, так как небрежным взмахом руки отмел невысказанные возражения. «Да, это так, потому что мой адъютант знает о вас все. Я знаю вас настолько хорошо, что без особого приказа не позволю вам летать в моей эскадрилье. Может быть, когда-нибудь в будущем меня и вынудят…»

Я уже не слышал, что он мне говорит. Первое, что я осознал, было чувство беспросветного отчаяния. Нечто подобное я испытал лишь много лет спустя, когда дотянул до аэродрома на изрешеченном вражескими пулями самолете полумертвый от потери крови. Но во мраке отчаяния я вдруг понял, что человеческий фактор остается одним из самых важных на войне. Секрет победы кроется в железной воле бойца.

Я совершенно не представляю, сколько времени говорил командир. Что именно он говорил, я тоже не запомнил. У меня внутри все горело от негодования, а в голове молотом стучала одна мысль: «Не смей… Не смей… Не смей…»

Потом голос адъютанта вернул меня к действительности: «Вы свободны».

Теперь я впервые взглянул на него. До этого я даже не представлял, как он выглядит. Он ответил мне ледяным взглядом. Но я уже полностью овладел собой.

Через несколько дней началась операция по захвату Крита. На аэродроме ревели моторы, а я сидел в своей палатке. Битва за Крит превратилась в ожесточенную схватку между «Штуками» и британским флотом. Крит был островом. Военная наука и весь опыт войны говорили, что отбить остров у англичан может лишь более сильный флот. Но Англия была морской державой, а Германия — нет. И уж, конечно, не малая ширина Гибралтарского пролива мешала нам перебросить к Криту свой флот. Но все-таки мы опрокинули считавшуюся до сих пор незыблемой военную аксиому, вырвав у англичан господство на море. Их флот был сметен бомбами наших пикировщиков. А я сидел в своей палатке.

«…до получения новых приказов вы не будете летать в моей эскадрилье!» Тысячи раз на дню эта фраза жалила меня, язвительная, презрительная, насмешливая. Я слышал за стенами палатки, как вернувшиеся из вылета экипажи обсуждают свои атаки, а также действия высаженных на остров парашютистов. Иногда я пытался убедить кого-нибудь из пилотов разрешить мне слетать вместо него, но все было бесполезно. Даже мои друзья не могли для меня ничего сделать. Как ни странно, я начал замечать что-то вроде сочувствия на лицах моих товарищей, и мне с трудом удавалось заглушить растущие вспышки гнева. Когда самолеты разбегались по аэродрому, чтобы взлететь, я зажимал ладонями уши, чтобы не слышать музыку моторов. Но я не мог ее не слышать. Мне приходилось ее слушать. Но я был бессилен! «Штуки» совершали один вылет за другим. В ходе битвы за Крит они творили историю. А я сидел в своей палатке, сжигаемый яростью.