Владимир Голяховский - Американский доктор из России, или История успеха

Я не страдал «сварливым старческим задором», и, по счастью, как раз тогда появились у меня два хороших молодых помощника: двухметровый гигант резидент Майкл Леард и «фэллоу», или специализирующийся, Патрик Меир, по происхождению бельгиец, но учившийся в резидентуре в Канаде.

Бывают люди, рожденные музыкантами, дающие, как Моцарт, концерты с семи лет. Как это у них получается? Для этого нужны не только хорошие руки, но и особое врожденное чувство. Вот так и Майкл был рожден хирургом. Как у талантливых музыкантов, у него были не только хорошие руки, но и особое чувство хирургической интуиции. Он еще только проходил тренинг, но уже оперировал лучше большинства наших хирургов. Могу признаться, что кое-что он делал получше меня: в наших совместных операциях я был дирижером, а он — солистом. За всю жизнь я видел одного-двух таких блистательных хирургов, как говорят, от Бога.

В операции, как в любом искусстве рук, важна соразмерность главного и второстепенного: точные и быстрые движения, бережное отношение к тканям и умение все делать с первой попытки. У Майкла это было развито в высшей степени.

После операции я спрашивал:

— Как ты знал, что больше не надо рассекать кость?

— Так это же чувствуется!

Чувствуется — вот именно!

Я улыбался:

— Майкл, ты не голоден?

— Доктор Владимир, я всегда голоден.

Долговязый и худой, он работал много и быстро и тратил массу энергии. После операций я обычно заказывал еду в одном из ближайших ресторанчиков, откуда быстро приносили какую-нибудь вкусную еду для всей бригады, а для него — двойную порцию. Только один раз он отказался от угощения:

— Спасибо, доктор Владимир, но сегодня жена ждет меня к обеду.

На следующий день я поинтересовался:

— Ну что вчера было на обед?

Он воскликнул с восторгом:

— О, доктор Владимир! Пицца!..

Вот это «обед»… Правда, у них было трое детей, что извиняло жену Майкла за такое «кулинарное искусство».

Выходящие в отставку доктора обычно продают офис и свою частную практику тому, кого выберут. Мой офис принадлежал госпиталю, и продавать мне было нечего, но я с удовольствием передал бы Майклу свою частную практику. Но он был из традиционной католической семьи в Калифорнии, а католики всегда хотят иметь много детей, ему надо было содержать большую семью. Поэтому после резидентуры Майкл собирался возвращаться в свой небольшой городок, чтобы поскорее начать зарабатывать. А жаль: он наверняка мог стать профессором в любом крупном медицинском центре.

Второй мой помощник, Патрик Меир, тоже был хороший хирург, хотя и без такого блеска. Он вырос в Европе, знал четыре языка, учился по году в университетах разных стран (так называемое «европейское образование»), был очень образован и вдумчив. Они с женой выиграли в лотерею Green Card — вид на жительство и решили переехать в Америку попытать счастья. Но пока еще не знали, что их ждет в будущем. Работая вместе, я присматривался к его способностям.

Патрик был тип наивного интеллигента, многого в Америке не знал и не понимал. Он проходил резидентуру в Канаде, система здравоохранения там социализированная, и доктора зарабатывают намного меньше американцев. Как-то мы небольшой компанией пошли после работы выпить пива. Разговор, как часто бывает, зашел о заработках. Один из хирургов сказал:

— Я делаю в год двести пятьдесят тысяч, и мне не хватает.

— Так много — и не хватает? — воскликнул Патрик.

— Это не так много, это меньше среднего заработка ортопедических хирургов.

— Неужели? А мне кажется, это ужасно много. Я бы даже не знал, что делать с такими деньгами.

Пройдет несколько лет, и, сидя в моем кресле, он станет получать гораздо больше, сокрушенно жалуясь:

— Деньги в Америке развращают. Сколько ни заработаешь — все кажется недостаточно.

В этом он был прав.

Иногда приходил навестить меня мой бывший помощник Леня Селя. Садился он уже не на край стула, как прежде, а разваливался в кресле, и с апломбом говорил нам с Изабеллой:

— Все эти годы в резидентуре я не жил по-настоящему, а только вкалывал. Скоро начну зарабатывать и жить. Хочу уговорить свою Ирку родить еще ребенка.

Изабелла всплескивала руками:

— Леня, куда же еще? У вас и так уже двое.

Я в который раз напомнил ему о чемоданах, поисками которых он занимался перед отъездом из Москвы:

— Да, там чемоданов не было, — смеялся он. — Но это ушло в прошлое вместе с жизнью в России. Я тут еще не жил, а когда стану жить по-американски, тогда начну чемоданы набивать!

— Почему ты считаешь, что еще не жил? У вас хорошая квартира, машина, дети учатся.

— Нет, это все не то. Я веду переговоры о будущей работе с разными госпиталями, торгуюсь, где смогу больше получать. Хочу, чтобы мои дети жили во дворце.

После его ухода Изабелла говорила:

— Владимир, как Леня-то изменился! Был такой тихий, а теперь — прямо-таки самоуверенный процветающий американец!

— Что ж, основа всей американской культуры — делать деньги.

— Но, Владимир, какая же это культура?

— Какая? Американская.

Интеллигентный, поистине культурный человек живет «не хлебом единым». Мне очень хотелось найти приятеля-собеседника, с которым я мог бы иногда поговорить о том, что люблю больше всего на свете, — об искусстве. Кроме Виктора, никто из наших докторов искусством не интересовался. Мы с ним иногда мимоходом обменивались впечатлениями о концертах или о выставках картин в музее Метрополитен. Но Виктор, как и все американцы, не знал русской культуры и искусства. А именно картины знаменитых русских мастеров были тем, о чем я сильно тосковал в Америке. По моему убеждению, мир не оценил по справедливости классиков реалистической русской живописи лишь потому, что просто их не знал.

Как раз в это время в госпитале появился еще один новый сотрудник — иммигрант из Одессы Леня Нейман, тридцати пяти лет. Я уже навидался одесситов из Брайтона и относился к ним настороженно. Но, к моему удивлению, Леня оказался нетипичным одесситом, даже почти без протяжного одесского акцента. Меня приятно поразило, что он был знаток и любитель русской культуры и русского изобразительного искусства. При своих скромных средствах, он даже собирал небольшие рисунки и акварели. На этой почве мы с ним сошлись, несмотря на разницу в возрасте.

Так под самый конец моей работы в Америке появился у меня собеседник — приятель.

Америка подарила нам с Ириной вторую жизнь — трудную, но интересную. В этой жизни была борьба за место под американским солнцем, был успех, но были и горькие разочарования. Освоение английского языка и доступ к новой информации обогатили нас новым и более глубоким пониманием общественной жизни в нашей новой стране и в остальном мире. За все это я люблю Америку.