Павел Басинский - Горький

«Нефрит продать за 350–500 — чего? — уже совсем раздраженно отвечает она на какое-то письмо от Горького. — Драхм? Лей?»

Сидение «на двух стульях» затянулось. С одной стороны, Горького настойчиво приглашают в Москву. Туда рвется и сын Максим с молодой женой и двумя детьми: там его знают, там ему интересней. Из СССР приезжают молодые писатели, Л. Леонов, Вс. Иванов и другие. Они жизнерадостные, жадные до творчества, что всегда обожал Горький.

Эмиграция смотрит на Горького враждебно или косо. Те, кто «дружит» с ним, сами давно мечтают вернуться в Россию, но как бы под его гарантию . «В Европе холодно, в Италии темно…» — напишет О. Мандельштам позже о том, что происходило в Европе и, в частности, в Италии, где у власти стоял Муссолини. Обыск на вилле Горького «ребятами» Муссолини мало чем отличался от обыска «ребятами» Зиновьева в Петрограде. Но кому жаловаться? Когда обыскивали «ребята» Зиновьева, он помчался жаловаться в Москву, к Ленину. Теперь же — к советскому послу. Кто еще может защитить несчастного, всемирно известного писателя?

В 10 часов вечера 27 мая 1928 года Горький вышел на перрон станции Негорелое и ступил на советскую землю после семилетней разлуки. Здесь, как и на всех других советских станциях, его приветствовали толпы людей. Тысячи людей! Апофеоз встречи состоялся в Москве на площади перед Белорусским вокзалом. Это было началом последнего периода его жизни, разобраться в котором еще сложнее, чем в предыдущем. Очень жестко сказано об этом в воспоминаниях Ходасевича: «Деньги, автомобили, дома — все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался — но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни».

В феврале 1913 года, накануне возвращения Горького из итальянской эмиграции в Россию, Ленин написал ему письмо, выражая в самом начале свои обыкновенные опасения по поводу здоровья Горького: «Что же это Вы, батенька, дурно себя ведете? Заработались, устали, нервы болят. Это совсем беспорядки». Ленин снова и снова набрасывается на уже разгромленный им «махизм» и Богданова лично: «А Богданов скандалит: в „Правде“ № 24 архиглупость. Нет, с ним каши не сваришь! <���…> Тот же махизм = идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни глупые редактора в „Правде“ не поняли. Нет, сей махист безнадежен, как и Луначарский…»

Но важно это письмо не этим, а тем, что в нем произошла заочная смычка «Ленин-Горький-Сталин». Отвечая на какое-то письмо Горького по поводу разгула национализма (проблема, которая сильно волновала Горького накануне Первой мировой войны), Ленин писал: «Насчет национализма вполне с Вами согласен, что надо этим заняться посурьезнее. У нас один чудесный грузин засел и пишет для „Просвещения“ большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы. Мы на это наляжем. Но что наши резолюции (посылаю их в печати) „отписка, канцелярщина“, это Вы зря изволите ругаться. Нет. Это не отписка. У нас и на Кавказе с.-д. грузины + армяне + татары + русские работали вместе , в единой с.-д. организации больше десяти лет . Это не фраза, а пролетарское решение национального вопроса. Единственное решение. Так было и в Риге: русские + латыши + литовцы; отделялись лишь сепаратисты — Бунд. То же в Вильне».

Ленин был неисправим. По его убеждению, есть только одна национальность — партия, его секта. Всё прочее — тонкости и сложности национальных отношений — должно перед этим стушеваться.

По-видимому, Ленина, по крайней мере, до его размолвки со Сталиным, устраивало, как решал национальный вопрос «замечательный грузин», как устраивало его и то, что с Кавказа, в бытность там Сталина и Камо, в большевистскую кассу поступали деньги от «эксов», то есть в результате грабежей. Ленина вообще устраивало всё, что не противоречило его пониманию партии. И этот принцип Сталин несомненно перенял у Ленина. Так что он был искренен, когда потом, оказавшись на вершине власти, смиренно называл себя его «верным учеником».

В нашу задачу не входит анализ отношения Ленина и Сталина к национальному вопросу. Достаточно оценить, как Ленин относился к собственной стране и ее населению. В письме Горькому (конец января 1913-го) Ленин писал: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятно, чтобы Франц Иозеф (так у Ленина. — П. Б.) и Николаша доставили нам сие удовольствие».

«Сие удовольствие» большевикам доставили в августе 1914 года, но они сумели воспользоваться им только после февраля 1917-го.

Поражает не столько цинизм Ленина в отношении к своей родине и своему народу, сколько та откровенность, с которой он высказывает свою точку зрения Горькому. Ведь Горького разгул национализма волновал именно из опасения новых расколов, раздоров, войн.

И все-таки проблема притяжения-отталкивания между Лениным и Горьким более или менее понятна. Авторитеты, большие «человеки». Пусть один из них «сектант», второй «еретик». Между этими категориями есть полярность, но существует и взаимопритяжение.

Главное — Ленин в глазах Горького был «интеллигентом», и это для Горького являлось решающим обстоятельством. Ленин был умницей, эрудитом. Вне партийного раскола он мог вести беседу в тональности, которая была понятна и приятна Горькому.

Легко поверить, что Ленин действительно проверял простыни в гостиничном номере Горького в Лондоне — не сыроваты ли? И едва ли Горький выдумывал, когда писал, что Ленин «заразительно смеялся», как ребенок. «Заразительный» смех Ленина не один Горький отмечал, как не один Горький отмечал загадочный ленинский магнетизм , его способность влюблять в себя партийцев, не только простых, но и лидеров, даже своих оппонентов, как Богданов и… сам Горький.

Но что нашлось общего у Горького со Сталиным, кроме густых усов? Понятно, что могло сближать его с «интеллигентом» Львом Каменевым или с «любимцем партии» Николаем Бухариным. Даже с Зиновьевым у Горького до 1921 года были почти теплые отношения. Но об отношениях Горького со Сталиным до того, как они вступили в переписку в конце 1920-х годов, ничего неизвестно, кроме грубого окрика Сталина в газете «Рабочий путь»: «…русская революция низвергла немало авторитетов. Ее мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонялась перед „громкими именами“, она их брала на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у нее. Их, этих „громких имен“, отвергнутых потом революцией, — целая вереница: Плеханов, Кропоткин, Брешковская, Засулич и вообще все те старые революционеры, которые только тем и замечательны, что они старые. Мы боимся, что лавры этих „столпов“ не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горького „смертельно“ потянуло к ним, в архив. Что ж, вольному воля!.. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов».