Павел Басинский - Горький

«Около грот-мачты, прислонясь к ней широкой спиною, сидит богатырь-парень, в белой холщовой рубахе, в синих персидских портах, безбородый, безусый; пухлые красные губы, голубые детские глаза, очень ясные, пьяные молодой радостью. На коленях его ног, широко раскинутых по палубе, легла такая же, как он — большая и грузная, — молодая баба-резальщица, с красным от ветра и солнца, шершавым, в малежах (пигментные пятна. — П. Б.), лицом; брови у нее черные, густые и велики, точно крылья ласточки, глаза сонно прикрыты, голова утомленно запрокинута через ногу парня, а из складок красной расстегнутой кофты поднялись твердые, как из кости резанные груди, с девственными сосками и голубым узором жилок вокруг них.

Парень положил на левую ее грудь широкую, черную, как чугун, лапу длинной узловатой руки, по локоть голой, и тяжко гладит добротное тело женщины, в другой руке у него жестяная кружка с густым вином, — лиловые капли вина падают на белую грудь его рубахи».

Какая роскошная картина! В ней есть что-то от Рубенса, в этой роскоши избыточной плоти! И в то же время страшно русское. Недаром матросы-персы, «дружелюбно оскалив жемчужные зубы, смотрят на веселую Русь, — в сонных глазах людей Востока тихонько тлеют непонятные улыбки». Персы-магометане, разумеется, внутренне осуждают этого пьяного парня и его беспутную бабенку. Но и они не могут не залюбоваться их красотой.

Дальше, как это нередко бывает в рассказах Горького (особенно — в ранних; цикл «По Руси» писался сравнительно поздно, уже на Капри), возникает «неприятный» тип морализатора, который возмущается наглой парочкой.

«Встрепанный ветром угрюмый старик с кривым носом на мохнатом лице колдуна, проходя мимо парня и женщины, запнулся о ее ногу, остановился, не по-старчески сильно взметнул головою, закричал:

— А, чтоб те р о зорвало! Чего на пути легла? Бесстыжа рожа, оголилась как, — тьфу!

Женщина и не пошевелилась, даже не открыла глаз, только губы ее чуть дрогнули, а парень потянулся вверх, поставил кружку на палубу, положил и другую руку на грудь женщины и крепко сказал:

— Что, Яким Петров, завидно? Ну, айда, беда, мимо! Не зарься, не страдай зря-то! Не твоему зубу сахар есть…

Приподняв лапы и снова опустив их на грудь женщины, победно добавил:

— Всю Россию выкормим!»

Скорее всего протрезвевший парень захочет избавиться от бесстыжей бабенки в первом же волжском городе, в той же Астрахани. И хотя он обещает ей дома вместе «развернуть дела», в это плохо верится. Разворачивать дела он будет не с ней. А сейчас он пьян, полон удальства, он «озорничает».

Только озорство Васьки Буслаева носит, так сказать, онтологический характер, а в очерке «Едут…» показана просто сцена из грубой жизни рыбаков. Но и в первом, и во втором образе есть одна общая направляющая. Образы эти хороши лишь во внерелигиозном и — больше того — вненравственном освещении.

«По ту сторону добра и зла». По ту сторону морали. Может быть, одним из самых главных противоречий Горького было противоречие между поэтом и философом.

После Казани Пешков побывал в Красновидове, окрестных деревнях, дрался с мужиками, которые подожгли лавку народника Ромася, затем батрачил у тех же богатых мужиков. Когда батрачить надоело, через Самару на барже отправился на Каспийское море и работал на рыбном промысле Кабанкул-бай. По окончании путины он пешком через Моздокские степи пришел в Царицын. Устроился работать на станции Волжская Грязе-Царицынской железной дороги, затем — сторожем на станции Добринка. Познакомился с Евгением Чириковым. Перевелся в Борисоглебск. Еще раз перевелся — на станцию Крутая. Все это время продолжал Пешков пропагандировать и участвовать в кружках самообразования, за что вновь удостоился полицейского наблюдения.

Именно в этот период Пешков проходит искус «толстовства», которым в свое время переболели крупные писатели: Чехов, Бунин, Леонид Андреев и другие. На станции Крутая с телеграфистами Д. С. Юриным, И. В. Ярославцевым и дочерью начальника станции М. 3. Басаргиной он решил организовать «земледельческую колонию» и, видимо, как наиболее настырный, был отправлен к самому Льву Толстому просить у него кусок земли. Ехал он в основном «зайцем» на тормозных площадках вагонов, а больше шел пешком, оправдывая свою фамилию. Побывал в Донской области, в Тамбовской, в Рязанской. Так и дошел до Москвы.

Однако прежде посетил Ясную Поляну в надежде найти там Толстого. Но его там не было, он уехал в Москву. И в Москве, в Хамовниках, Толстого не оказалось. По словам Софьи Андреевны, он ушел в Троице-Сергиеву лавру. Что такое наговорил жене великого писателя никому не известный в Москве Пешков, но Софья Андреевна, хотя и встретила долговязого просителя ласково и даже угостила кофеем с булкой, как бы между прочим заметила, что к Льву Николаевичу «шляется» очень много «темных бездельников» и что Россия вообще «изобилует бездельниками».

Пешков расстроился и ушел.

Но перед этим не своей рукой (опасаясь слабой грамотности) Алексей написал письмо Толстому. Письмо поражает своей дремучей провинциальной наивностью. И в то же время трогает, ибо за этим письмом стоит не только он, а целая группа растерянных молодых людей, одуревших от уездной тоскливой и бессмысленной жизни, с жарой, холодом, завыванием вьюги в степи и однообразным свистом сусликов, беспробудным пьянством и бесконечными сплетнями — скуки, от которой хочется повеситься и которая способна сделать из людей грязных, завистливых и беспощадных циников. Вспомним горьковский рассказ «Скуки ради», где именно от скуки, ради развлечения, работники станции доводят Арину до самоубийства. А молодые люди одержимы жаждой деятельности. Они хватаются за Толстого, как за соломинку. Молодым людям невдомек, что таких, как они, по России великое множество. И все они своими просьбами уже порядком надоели Толстому. А его жене еще больше.

«25 апреля 1889, Москва.

Лев Николаевич!

Я был у Вас в Ясной Поляне и Москве; мне сказали, что Вы хвораете и не можете принять.

Порешил написать Вам письмо. Дело вот в чем: несколько человек, служащих на Г<���рязе>-Ц<���арицынской> ж<���елез-ной> д<���ороге>, — в том числе и пишущий к Вам, — увлеченные идеей самостоятельного, личного труда и жизнью в деревне, порешили заняться хлебопашеством. Но, хотя все мы и получаем жалованье — рублей по 30-ти в месяц, средним числом, — личные наши сбережения ничтожны, и нужно очень долго ждать, когда они возрастут до суммы, необходимой на обзаведение хозяйством.

И вот мы решили прибегнуть к Вашей помощи, у Вас много земли, которая, говорят, не обрабатывается. Мы просим Вас дать нам кусок этой земли.