Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Другое, с чем Л. Н. не согласился, — это упоминание о том (он зимой говорил это Александре Львовне), чтобы все написанное им до 1881 года (кроме «Азбуки» народных рассказов и журнала «Ясная Поляна») оставалось в пожизненном владении Софьи Андреевны) Л. Н. сказал:

— Зачем это? Это не нужно. Саша сама знает, как нужно сделать, а этого говорить здесь совсем не нужно.

Эту бумагу Л. Н. пока не подписал, тем более что это не к спеху и можно еще обдумать.

Л. Н. простился с Сергеенко и Радынским, поблагодарил их, и мы разъехались: Сергеенко и Радынский домой, а мы с Л. Н. дальше, в Засеку.

Мы ехали по прекрасной, старой, почти заросшей лесной тропинке. Долго ехали молча, изредка только восхищаясь вслух красотой леса. Мы выехали в конце концов на большую лесную дорогу, идущую от станции Рвы к яснополянской купальне. Доехав до купальни, мы переехали левее ее воронку вброд и березовой и еловой посадками поехали по направлению к дому.

Л. Н. сказал:

— Я всегда любуюсь на эти елочки, это мое любимое место. И по утрам это — моя обычная прогулка. Иногда я сажусь здесь на скамейку и пишу.

Потом Л. Н. спросил меня:

— Вам Владимир Григорьевич не показывал моего письма?

— Какого? Написанного карандашом?

— Да, да.

— Это письмо я читал.

По поводу содержания письма Л. Н. сказал:

— Это совершенно верно: меня многие ненавидят, но меня предохраняет моя прежняя известность как писателя, а у Владимира Григорьевича нет этой защиты, а он решается людям прямо говорить вразрез с их убеждениями и жизнью, и вся их ненависть обрушивается на него. Какой — ни- будь Меньшиков, Моод, уж не говорю… — Л. Н. помолчал,

— мои семейные.

Про Моода Л. Н. сказал мне то же, что он вчера говорил при мне Владимиру Григорьевичу:

— Надо непременно написать ему. Мне это очень больно. Тем более — про мертвую все можно сказать. Если и были у них какие недоразумения, то в последние годы Маша его очень любила. И вообще она слишком любила меня, чтобы враждебно относиться к самому близкому мне человеку.

Недалеко от дома Л. Н. опять сказал мне, как ему хотелось бы, чтобы Владимир Григорьевич сделал портрет Марии Александровны:

— Уж не говоря о том, что я люблю ее и мне будет приятно иметь ее портрет, у нее такое хорошее, значительное лицо, что нужно непременно сделать ее портрет.

Я сказал Л.Н., что Мария Александровна собирается скоро приехать в Телятенки, и тогда это легко будет сделать.

В Ясной никого не оказалось дома. Все отправились по грибы, а Лев Львович уехал к Михаилу Львовичу. Была ли дома Софья Андреевна или тоже поехала в лес, я не знаю.

Л. Н. простился со мной и пошел к себе, а я пересел на свою лошадь и поехал домой. Вечером я не ездил в Ясную, а Владимир Григорьевич ездил; на обратном пути он остановился у нас, но ничего особенного не рассказывал.

23 июля. Только что я собрался вечером в Ясную, как приехала Александра Львовна с Душаном Петровичем и позвала меня с собой к Чертковым. Она сделала там свое завещание (в пользу Татьяны Львовны), которое подписали, как свидетели, я, Сергеенко и Радынский.

Александра Львовна рассказала, что в Ясную приехали Михаил Львович с женой и двумя детьми. Их привез Лев Львович, кажется, на семейный совет. Ольга Константиновна вечером рассказывала мне (она была в Ясной), что Александра Владимировна (жена Михаила Львовича), в общем, скорее сочувствующая мужу, говорила ей, что «… говорил у них при всех вслух ужасные вещи».

Л. Н. нынче с утра болен: желчь, печень, желудок не действует; принял утром в одиннадцать часов касторку, и до сих пор никакого действия. С утра ничего не ел. Диктовал Александре Львовне письма; между прочим, написал Мооду.

— Л. Н. сказал Александре Львовне, что ему очень хотелось бы умереть, что он только этого и желает. Потом он сказал ей:

— Знаешь, Саша, что я думал? Давай с тобой уйдем!

— Что ты мне говоришь это? Я только об этом и думаю!

Потом он прибавил:

— Я жалею, что сказал это тебе. Это увеличит в тебе недобрые чувства.

Александра Львовна сказала, что ничто не может их в ней увеличить, что он напрасно беспокоится.

Позже в Ясной мне сказала Ольга Константиновна, что Л. Н. сказал ей:

— Единственное утешение, что скоро конец…

По словам Александры Львовны, Михаил Львович сказал, что все легко уладить, и собрался ехать с нею к Черткову. Она насилу его удержала, так как ехала из‑за завещания.

Я поехал в Ясную вперед с Александрой Львовной, а Владимир Григорьевич должен был нам вслед приехать с Душаном Петровичем. Нам навстречу в прихожую выбежала Софья Андреевна.

— Вы одни? — спросила она меня.

— С Александрой Львовной.

— А Чертков?

— Он едет с Душаном Петровичем.

Она схватилась за голову и стала рыдать. Вошла Александра Львовна, увидала это, плюнула в сторону и сказала:

— Как мне надоела эта комедия, — и ушла.

— Какая наглость! — сказала Софья Андреевна. — Знать, что хозяйка дома его ненавидит, и все‑таки ездить!

Она, вероятно, забыла, что только вчера писала Владимиру Григорьевичу, извиняясь, и просила его ездить.

Я сказал Софье Андреевне, что Л. Н. нездоров, и не беда, если Чертков зайдет к нему на полчаса, и что я не понимаю, чего она беспокоится.

— Они меня убьют! Л. Н. нездоров, ничего не ел, ему нужно клистир ставить, а этот идол уставится в него… Ну, нет, я ни на шаг от них не отойду!

Я пошел к Л. Н. Он лежал в халате у себя на кожаном диване. Он захотел сыграть партию в шахматы. Я принес шахматы, и мы стали играть. Софья Андреевна сидела тут же. Михаил Львович часто входил и был как будто слегка взволнован. Женщины сидели в ремингтонной совсем расстроенные; один… сидел в зале на соломенном диване и старательно подбирал что‑то на балалайке.

Приехал Владимир Григорьевич. Он вошел, поздоровался, сел в кресло и стал показывать Л. Н. письма, которые написал по его поручению.

В зале завели граммофон. Софья Андреевна поминутно вскакивала и выбегала туда, говоря, что не то поставили или пустили слишком скоро, и в то же время говорила, что не выносит граммофона. Она, очевидно, подозревала, что Владимир Григорьевич подсовывает Л. Н. вместо английских писем что‑нибудь другое, но Л. Н. в каждом письме читал некоторые английские фразы вслух, и она успокаивалась. Потом Л. Н. стал просматривать перевод на русский язык шведского письма к нему, сделанный Лэмпи Карловной.

Софья Андреевна не выдержала и сказала:

— Александр Борисович, прочтите вы.

Я прочел вслух наивное письмо какого‑то молодого человека о военной службе.

Л. Н. записывает мысли в записную книжку с вынимающимися листами и эти листки посылает иногда Владимиру Григорьевичу. Чертков передал Л. Н. листок почтовой бумаги с переписанными из книжечки мыслями. Софья Андреевна в это время вышла, Чертков сказал: