Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— Когда в Туле случилась история с писарем, который дал пощечину офицеру, постоянно его тиранившему, Стасюлевич приехал ко мне и просил меня защищать этого несчастного в военном суде. Я согласился и поехал. Председателем был Юноша. Он на суде имел два голоса, а судьи — Гриша Колокольцов и Стасюлевич — по одному. Стасюлевич дал голос за оправдание, два голоса председателя были за обвинение. Все зависело от Колокольцова. И вдруг этот добрый Гриша Колокольцов высказался за обвинение!

— Писаря присудили к смертной казни. Я стал за него хлопотать в Петербурге. Александра Андреевна (двоюродная тетка Л. Н.) в то время была воспитательницей детей Александра II. Я написал ей, и она попросила Милютина (военного министра). Милютин сослался на то, что я не указал, в каком это было полку, хотя ему ничего не стоило справиться, какой стоит в Туле полк. Это был только предлог. Настоящая причина была та, что такой же случай пощечины был незадолго перед тем и в другом месте, и они решили быть очень строгими. Так что этого несчастного расстреляли.

Здоровье Л. Н. опять хуже. Он слабеет, у него поднимается температура и очень слаба деятельность сердца.

На днях Л. Н. гулял, кажется, с Марией Львовной. У него сделался настолько сильный сердечный припадок, что он насилу дошел от пруда до дому.

Читали нынче общими усилиями болгарские газеты с сообщениями о Шопове, отказавшемся от воинской повинности и судившемся за это. Весь процесс, а также два письма Л.H., очень резкие, напечатаны в Болгарии совершенно свободно.

По этому поводу Н. Н. Ге сказал Л.H.:

— Я все‑таки не понимаю, почему Россия так низко стоит в смысле политической свободы по сравнению с другими государствами?

Л. Н. ответил ему:

— Я думаю, что главная причина заключается в подлости нашего дворянства и вообще высших классов.

Л. Н. в дальнейшем разговоре несколько раз еще употребил это же слово — подлость. Он вспомнил при этом характерную мелочь о том, как Орлов — Давыдов, отец теперешнего московского, должен был как‑то представляться Александру II, и на приеме поцеловал у него руку.

Нынче я прибирал у Л. Н. книги, разбирал у него письма, на некоторые из них отвечал по его поручению, и так мне все это радостно было…

23 июня. Нынче ночью еду с Татьяной Львовной и Михаилом Сергеевичем к ним в Кочеты.

29 июня, Москва. Нынче вернулся в Москву. Несколько дней провел у Татьяны Львовны. Оттуда 27–го уехал с нею к Сергею Львовичу, где провел один день, 28–е (день его рождения). Туда приехала на этот день и Софья Андреевна. Когда я вечером уезжал в Москву, пришла из Ясной телеграмма, что Л. Н. тяжело захворал.

4 июля. Сейчас уезжаю в Ясную Поляну. Л. Н. очень тяжело болен. Боюсь не застать его в живых.

9 июля, Ясная Поляна. Я приехал 5–го утром в Ясную и застал там всех успокоенными наступившим улучшением. Последние дни Л. Н. был очень плох: пульс был 150–160 при температуре 35,7. Доктора считают, что у Л. Н. малярия. За четыре дня, которые я провел в Ясной, я мало видел Л.H., так как он лежит в постели, почти не вставая, и еще очень слаб, но все время общался с ним, читая и переписывая неизвестные мне его письма и новую статью «Единственное средство». Он произвел на меня трогательное, возвышающее впечатление спокойствием и полным сознанием возможной близкой смерти.

Л. Н. сказал мне:

— Ну вот опять дана отсрочка, а лошадей подали по прекрасному санному пути. Будет ли другой раз так же? О смерти Л. Н. сказал еще:

— И умереть хорошо и жить еще хотелось бы: так многое еще, кажется, мог бы и нужно бы сказать людям!

Лежа в постели, Л. Н. читал эти дни Библию, особенно пророков.

Он читал мне вслух, несмотря на слабость, некоторые особенно сильные места из книги Исаии, которую он чрезвычайно любит.

Получается много писем и телеграмм с вопросами о здоровье и с пожеланиями выздоровления. Вот текст одной из телеграмм, подписанной, между прочим, Милюковым, Станюковичем и др.:

«Пораженные тревожными вестями о серьезной болезни Л.H., постигшей его как раз в ту минуту, когда, полный внутренней жизни, он ведет на глазах всего образованного мира свою победоносную борьбу с ополчившимися против него темными силами, мы горячо желаем дорогому Л. Н. быстрого восстановления физических сил для довершения небывалой на Руси нравственной победы».

17 июля, Москва. Уезжая из Ясной, я просил князя Н. Л. Оболенского извещать меня возможно чаще о здоровье Л. Н. Вот выдержки из его писем, касающиеся Л.H.:

9 июля. «Могу написать вам утешительные вести: Л. Н. мог уже сегодня сам пройти из своей спальни в соседнюю комнату. Все остальное, т. е. пульс, температура и желудок в порядке.

10 июля. Состояние здоровья Л. Н. продолжает быть вполне удовлетворительным: немного ходит, занимается корреспонденцией и т. д.

11 июля. Л. Н. продолжает поправляться не быстро, но, по — видимому, верно…

12 июля. Мне кажется, мои бюллетени пора прекратить, так как все идет вполне хорошо. Л. Н. по утрам занимается так же много, как и всегда, только еще не сходит вниз. Гуляет по балкону наверху…

13 июля. Все у нас хорошо. Л. Н. занимается больше, чем следует…

14 июля. Л. Н. сегодня сходил в сад, немного гулял и лежал на диване. Чувствует себя хорошо и бодро…»

30 июля. Нынче я опять подучил письмо от Н. Л. Оболенского с сообщениями о Л.H.:

«28 июля. Долго не писал бюллетеней, потому что не было ничего нового. Могу сказать вам, что Л. Н. совсем здоров, а именно: ходит гулять один часа на два, на три, занимается много и с удовольствием; много сидит с нами и с посетителями. Вообще на вид очень хорош. Почти собрались ехать в Крым в конце сентября, и он против этого ничего не имеет…»

9 августа. Я на днях опять съездил на два дня в Ясную. Л. Н. был бодр. Я его давно не видел таким. Был разговор о русских писателях. Л. Н. сказал:

— Я любил Тургенева как человека. Как писателю ему и Гончарову я не придаю особенно большого значения. Их сюжеты — обилие обыкновенных любовных эпизодов — и типы имеют слишком преходящее значение. Если бы меня спросили, кого из русских писателей я считаю наиболее значительными, я назвал бы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, которого наши либералы забыли, Достоевского, которого они совсем не считают. Ну, а затем: Грибоедова, Островского, Тютчева.

Из произведений Гоголя Л. Н. совсем не любит «Тараса Бульбу». Очень высоко ставит: «Ревизора», «Мертвые души», «Шинель», «Коляску» («игрушечка — шедевр»), «Невский проспект». У Пушкина считает неудачным произведением «Бориса Годунова».

Характерно, что перечисляя этих своих избранных, Л. Н. заметил:

— О себе я не говорю, не мне судить о своем значении.