Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Благодаря кого‑нибудь, Л. Н. употреблял часто слово «благодарствуй», «благодарствуйте». В слове «неужели» делал ударение на «у». Восклицание — «ах, батюшки!» произносил — «ах, батюшка!» Л. Н. говорил: «Штокгольм», «пришпект», «кофей»; слово «кресло» чаще употреблял во множественном числе: «кресла», «в креслах». Вместо «английский» — говорил «аглицкий». Непромокаемое пальто называл «кожаном», армяк — «свитой». Л. Н. говорил: «прошлого году», употреблял простонародные выражения: «намедни», «давеча»; редко говорил — «вежливый», «вежливость», а почти всегда — «учтивый», «учтивость». Слово «этакий» произносил — «эдакой». Не говорил: «до смерти», «пять томов книг», «шесть этажёй», а «до смёрти», «пять томов», «шесть этажей».

Или: не — «в Русских Ведомостях», а — «в Русских Ведомостях»; вместо — «шлем в пиках» или «в трефах» — «шлем в пиках», «в трёфах».

Желая что‑нибудь очень похвалить, Л. Н. употреблял слово «превосходно», подчеркивая и растягивая в нем первый слог. Иногда говорил также по — тульски: «дюже хорошо». Говорил: «мама», «папа», не склоняя эти слова. О своих родителях, впрочем, говорил: «моя мать», «мой отец». Тетушек своих называл — «тетенька». Уменьшительные женские имена в семье Толстых образовывали: «Машенька», «Лизанька», «Варенька» и т. п.

Л. Н. не говорил: «играть на рояле», а всегда —»играть на фортепиано» (что безусловно правильнее, так как фортепиано — понятие общее, а рояль — частное), слово «фортепиано» чаще употреблял во множественном числе: «играть на фортепианах». Слово «скрипка» произносил по — старинному — «скрыпка».

Л. Н. не говорил — «боронить», «бороновать», а употреблял местный тульский глагол «скородить». Не говорил — «пять братьев», а — «пять братов»; также — не «три рубля», а «три рубли». Не говорил — «раскладывать пасьянс» или «пасьянс сошелся», а — «делать пасьянс», — пасьянс вышел». Также — не «заварить чай», а — «сделать чай».

Фамилию «Ноздрев» из «Мертвых душ» произносил — «Ноздрев», как, вероятно, говорил и сам Гоголь, так как Толстой, несомненно, слышал эту фамилию от современников, знавших, как произносил ее Гоголь. В фамилии «Ростов» из «Войны и мира» делал ударение — «Ростов». Княгиню Дашкову называл — Дашкова. Фамилию своей тетки Т. А. Ергольской произносил: «Ёргольская» (с ударением на первом слоге). Фамилию композитора Шопена Л. Н. произносил по — французски — «Chopin» и не склонял.

Л. Н. не выносил, когда говорили: «одеть шляпу» (пальто и пр.), вместо — «надеть», справедливо считая это безграмотным.

Крайне редко употреблявший какие бы то ни было грубые слова, Л. Н. про дурной запах обыкновенно говорил —

«воняет», выражение, в старину гораздо более распространенное, чем сейчас.

Когда Л. Н. хотелось спать, он говорил иногда: «я падаю, так спать хочу». При сильной усталости, особенно душевной, Л. Н. говорил: «я весь вышел». Когда происходило что- либо неприятное, долго сидели скучные гости и т. п., Л. Н. иногда говорил: «домой желаю!» Мне объясняли, но я теперь забыл происхождение этого семейного, толстовского выражения.

В конце жизни, когда Л. Н. было около восьмидесяти лет и за восемьдесят, он говорил, если плохо себя чувствовал: «я себя чувствую так, как будто мне семьдесят лет».

Л. Н. любил вспоминать малоизвестные народные приметы или поговорки, например: «осаживай обручи до места», или — в дождливую погоду: «сено черное — каша белая» (т. е., когда от дождей сено чернеет, гречиха сильно цветет белым цветом); «февраль — кривые дороги»; или — «летом

— день мокнет, час сохнет, осенью — час мокнет, день сохнет».

Когда Л. Н. был моложе, он часто выходил на шоссе и заговаривал с прохожими, странниками, богомольцами и нищими, запоминая и записывая их выражения и обороты речи. Он всегда восхищался русским языком простого народа, особенно крестьян. Говорил с крестьянами Л. Н. очень просто; но никогда не подлаживался под их речь. Крестьянам Л. Н. всегда говорил «ты». Обычно и они ему говорили «ты», но нередко проскакивало и «ваше сиятельство», на что он просто не обращал внимания. Л. Н. любил слегка подвыпивших и охотно беседовал с ними. Он говорил: «я люблю пьяненьких».

В старости Л. Н. ходил сгорбившись и казался физически не крупным; на самом же деле он был выше среднего роста и очень широк в плечах. Когда мне однажды пришлось спать в его ночной рубашке, то плечи ее спустились мне почти по локти. Волос на голове у Л. Н. в последние годы оставалось немного, но лысым он не был. На голове его волосы не были совсем седыми, а скорее темными. Длинная же борода была седая, даже с желтизной, как у глубоких стариков. У Л. Н. были густые брови и глубоко сидящие небольшие глаза, вследствие чего на портретах и издали казалось, что в его лице есть что‑то суровое. На самом же деле из‑под густых бровей смотрели, хотя и необычайно проницательные, но в тоже время удивительно добрые, серо — голубые глаза, освещавшие все лицо Л. Н. ясным, мягким светом.

Походка у Л. Н. была очень своеобразная: он мягко ступал, широко расставив в разные стороны носки и наступая сначала на пятку. Его походку унаследовал Илья Львович.

Говорил Л. Н. большей частью тихо, но голос у него был очень сильный; когда ему приходилось окликнуть кого — ни- будь издалека, меня всегда поражала сила его голоса.

Верхом Л. Н. ездил мастерски и, севши на лошадь, как бы преображался, делался моложе, бодрее, физически крепче. Л. Н. любил лошадей и знал в них толк. Говоря о лошадях и обо всем, к ним относящемся, он употреблял технические термины, которым при случае учил и меня. К лошадям был требователен, как знаток, и редко хвалил их без оговорок и критических замечаний.

В молодости Л. Н. был чрезвычайно силен. Значительно сильным он оставался до конца жизни. Помню, раз пробовали, сидя за столом, опершись локтями об стол и, взявшись рука об руку, пригибать к столу руки — кто сильней. Л. Н. одолел всех присутствующих (это было в 1908–1909 году). Я не смог оказать ему ни малейшего сопротивления.

У Л. Н. были большие, красивые, породистые руки, с крепкими, правильной формы ногтями.

Каждый человек обладает своим, ему свойственным запахом. Я хорошо знал и помню тонкий запах, исходивший от Л. Н. Так должны были, казалось мне, пахнуть отшельники в пустыне — что‑то еле слышное, слегка напоминающее аромат кипарисового дерева.

Вставал Л. Н. обычно часов в восемь — в девятом и выходил до кофе на прогулку, во время которой любил быть один. Это было время его уединенной молитвы и размышлений о предстоящей работе. При возвращении домой Л. Н. почти всегда ожидали посетители, что бывало ему очень тяжело. Утренний кофе в небольшом кофейнике и два — три куска сухого хлеба Л. Н. брал с собой в кабинет, откуда иногда еще раз ненадолго выходил, если приезжал кто‑нибудь из приятных ему гостей. Работал Л. Н. у себя большей частью часов до двух, после чего завтракал и отправлялся на прогулку, чаше всего верхом. Ел Л. Н. мало. За завтраком почти всегда — одно яйцо, которое он выливал в небольшой стаканчик и крошил туда белого хлеба. Кроме того, он съедал немного овсянки. После прогулки Л. Н. на полчаса или час ложился отдохнуть и большей частью спал. К обеду выходил, если был здоров, бодрой, легкой походкой, на ходу расправляя руками свою длинную бороду. За обедом Л. Н. ел несколько больше: суп, какое‑нибудь второе (котлеты из рису, картофеля и т. п. или зелень) и сладкое. Л. Н. очень любил томаты и ел их сырыми, нарезая кружочками и поливая прованским маслом. Вино пил редко, но иногда, когда плохо себя чувствовал, выпивал небольшую рюмку крепкого вина — мадеры или портвейна. Иногда, если ему что‑нибудь нравилось, например, ягоды (клубника), кефир и пр., Л. Н. бывал неосторожен и вредил своему здоровью. Молока Л. Н. не любил. Рыбу не любил также и не ел ее, по его словам, и тогда, когда не был еще вегетарианцем.