Захар Прилепин - Леонид Леонов. Игра его была огромна

Кожемяко пошёл к Леонову, спросил, правда ли.

Тот ответил, что девушку, да, помнит.

— А не поженились в самом деле из-за того, что вы не захотели венчаться?

— Э нет, тут совсем другое, — ответил Леонов. — Сейчас я вам расскажу. Я действительно как раз из Красной армии только что демобилизовался. Устроился учеником к слесарю и поселился у него на чердаке. Там и спальня, и кабинет, и мастерская. А с Марусей мы тогда стали встречаться. Маруся её звали.

— Однажды, — вспоминал Леонов, — попала она в чердачное обиталище в разгар работы и увидела мои руки. Чёрные. В масле, заскорузлые. И, знаете, отшатнулась, и глаза у неё стали растерянные. Испугалась моих рук! Ну про какое венчание после этого мог быть разговор?

История любопытная, истинность её не докажет уже никто, но вот про то, что руки у Леонова были чёрные, заскорузлые, в масле, рабочие — это правда.

Вообще о руках его — проржавленных, пропитанных землёй, и вместе с тем удивительно красивых, гуттаперчевых, с длинными, изгибающимися назад до самой кисти, пальцами, с огромными, трудовыми ладонями, — говорили почти все мемуаристы, видевшие Леонова.

Он относится к тому редкому, к несчастью, на Руси типу писателей, которые помимо пера умели в руках держать едва ли не любой другой инструмент; и при иных обстоятельствах могли бы успешно заниматься чем угодно, а не сочинительством.

Рабочие навыки Леонова — это не толстовские, барские по сути, муки то с сохой, то с иглой — это, напротив, врождённое, крестьянское умение заниматься любым мужицким трудом.

И не только мужицким.

Как мы знаем, Леонов был профессиональным резчиком по дереву. Делал шкафы, которые, как сказал один современник, могли соревноваться с дворцовыми. Мог бы стать отменным художником: сохранившиеся этюды и графика Леонова, сделанные в молодости, тому порукой. Профессиональный фотограф, автор десятков фоторабот, опубликованных в газетах и журналах, он потом освоил ещё и видеокамеру и во время путешествия в Азию снял собственный документальный фильм «Леса Индии».

Кроме как на артиллериста в школе прапорщиков, Леонов больше ни на кого не учился; зато самолично и на приличном уровне выучил английский, закрепил изучаемый ещё в гимназии французский, не говоря о латыни, которую понимал свободно. Овладел несколькими музыкальными инструментами, а в юности ещё, напомним, и пел в Московском сводном гимназическом хоре.

Близкий знакомый Леонова, искусствовед Владимир Десятников вспоминал, что Леонов был необыкновенно одарён на любую работу. На террасе у Леонова, пишет Десятников, «…находилась компактная слесарная и электромастерская. Леонов точил по дереву и металлу на токарном станке, думаю, не хуже, чем царь Пётр Великий».

Мемуарист уверяет, что у Леонова были технические изобретения, на которые он при желании получил бы авторские свидетельства.

Подобно своим белогвардейцам, Леонов мог быть мастером на любой, доступной мыслящему человеку работе: врачом, шахматистом или, в конце концов, гидом по любым святым либо таинственным местам — с его-то энциклопедической памятью и несусветными знаниями в самых разных областях.

Ломоносовский тип! Мужик, рождённый богатой и щедрой землёй.

Очень точно записал как-то Корней Чуковский в дневнике: «Я часто встречаюсь с Леонидом Леоновым — и любуюсь его великолепным характером. Это сильный человек — отлично вооружённый для жизни. <���…> У него золотые руки: он умеет делать абажуры, столы, стулья, он лепит из глины портреты, он сделал себе великолепную зажигалку из меди, у него много станков, инструментов, и стоит только посмотреть, как он держит в руках какие-нибудь семена или ягоды, чтобы понять, что он — великий садовод».

О леоновском участке, интересно рифмуя его вид с характером Леонида Максимовича, вспоминал и Константин Федин: «Вечером смотрел леоновский сад. Ботаники дивятся его разнообразию, он и правда хорош, несмотря на прихотливость. Богат, пышен, красочен, и всё в нём редкостно, не похоже на наши дачные русские сады — он словно чужеземец. В планировке весь писательский характер Леонова — ходишь по дорожкам, и всё как будто новое, а вместе с тем будто крутишься по лабиринту и возвращаешься назад».

Необходимое для полноцветья в саду — поддоны, стеклянные колпаки, специальное освещение и утепление — всё это Леонов тоже сделал своими руками, с учётом климата и характера десятков растений.

Сад собирали понемногу, саженец за саженцем.

«Из Сибири приехали кедры, прихватив с собой кандык и лилию кудреватую, — говорит Наталия Леонидовна, — с горных ручьёв Канады — экзотический пельтифиллум, с Камчатки — лизихитон и симпокарпус вонючий».

Хороший знакомый Леонова, директор Ботанического сада Академии наук Николай Цицын, поделился спорами джеферсонии, рододендронов, американских сортов алого пиона.

Всего Наталия Леонова насчитала более ста пятидесяти наименований растений, прижившихся в леоновском саду, — но она далеко не все учла и установила.

Вообще у него приживалось, вовремя цвело и пышно росло всё: привезённое хоть из Азии, хоть из Америки, хоть из любого уголка России.

В своём саду он был волшебник.

Владимир Чивилихин ещё при жизни Леонова рассказывал:

«Леонида Максимовича ничем нельзя удивить. Однажды мы с Владимиром Солоухиным заехали к нему, вернувшись из Олепина. Там, у родного дома Солоухина, мы обобрали созревший урожай невежинской рябины и, помню, взялись рассказывать Леонову, какое восхитительное варенье, какие настойки получаются из этого редкого сорта русской ягоды, выведенного в прошлом веке на Владимирщине. Хозяин послушал нас, послушал и пригласил в сад. „Вот, смотрите! Вот, а вот ещё“, — приговаривал он. Рябины у него оказалось более десятка сортов — и невежинская, и черноплодная, и какие-то ещё с чёрными, сине-сизыми, вишнёвыми ягодами, а под конец показал совершенно неожиданное: небольшое рябиновое деревце бережно держало на тонких веточках белоснежные кисти плодов.

Привёз как-то я в Переделкино из своего жалкого звенигородского питомничка несколько молодых кедров, веймутовых сосен, пообещал сибирскую пихту, но оказалось, что всё это у Леонова есть.

— Ну, а багульник? — спросил я.

— Семья рододендронов у меня большая, — засмеялся Леонов.

— А саранка есть?

— Конечно, идёмте глянем.

— Бадан? Облепиха? — называл я сибирские эндемики. — Кандык?

Всё это у него было. Может быть, женьшеня всё же нет? Леонид Максимович подвёл меня под сень густого дерева, где из мягкой лесной подстилки выступали три стрельчатых стебля с зелёным ажурным венцом. Мне хотелось отблагодарить Леонова за несколько редких растений, которые он подарил мне, но как? И всё же мне однажды удалось обрадовать его — с гольцов Алтая привёз я три живых экземпляра „золотого корня“, не уступающего по своим свойствам женьшеню».