Николай Храпов - Счастье потерянной жизни т. 2

— Я жена его! И никуда от него не отойду!

— Господи, Иисусе Христе! Да что это со мною, чаво это я размечталась? — всполошилась Луша, очнувшись.

— Вла-ды-ки-на! Доплатное письмо возьмите! — со стуком в окно раздался голос почтальонши.

Сердце дрогнуло, а как увидела родные каракули мужа на конверте — руки затряслись, и она, теряясь, долго не могла сообразить, где же его распечатать. Наконец, отщипнув угол двумя пальцами, достала узкую полоску серой кулешной бумаги.

"Луша, я прибыл… страшная болезнь… на постели… останусь ли жив…" — лихорадочно сердце прочитало самое волнующее, остальное осталось даже незамеченным.

Как плеткой хлестнуло по сердцу, снизу к горлу хлынула удушливая волна отчаяния, а с нею вместе лицо обдало жаром.

— Он умирает, голодный, больной, — как молния промелькнуло в сознании. Самое первое, что приступом подкатило к ней, как к страдающей, любящей женщине — это волна рыдания; ресницы дрогнули, и она упала на подушку, но какая-то неизъяснимая, непомерная сила собрала всего внутреннего человека в упругий комок, а в сознании прозвучало: "Не время, надо спешить, спасать!"

Сердце Луши сосредоточилось над яркими конкретными мыслями: немедленно ехать, спасать от голода и смерти, туда в эти болота, в топь, какую она уже видела как в полусне.

Глаза невольно опустились на стол: остатки недоеденной картошки "в мундире", и аккуратно завернутая в полотенце четвертушка ржаного хлеба — вот все, что осталось у Луши для семьи.

К коленям, поднявшись с кроватки, ковыляя, подошла дочурка и, теребя рученькой мать, пролепетала:

— Ма-а, хе-ебца-а!

Тяжело вздохнув, Луша проворно отрезала тоненький ломтик, посыпала немного сольцей, подав малютке, взяла ее, целуя, на руки и бережно положила опять в кроватку.

— Умница ты моя, спи с Богом! А мне надо добежать к бабушке, да добыть хлебушка тебе и папе; папа-то наш больной, и тоже кушать хочеть, надо и ему хлебушка отвезти; ты ведь поделилась бы с папой хлебушком?

Малютка взглянула на свой тонюсенький ломтик, отломила кусочек и, протянув рученьку, прошепелявила:

— На, пеедай папи, а посему его так дойга нету?

Тут Луша не вытерпела, бросилась на подушку и выпалила истошно, обняв голову руками:

— Боже мой, милостивый, нет больше сил, поддержи меня!

— Мама, не пьяц, папа пиедет к нам! — пролепетала дочурка, теребя свободной рученькой плечо матери.

Это как-то подняло Лушу, она сразу взяла себя в руки и, торопливо накинув на голову полушалок, помолилась. Одевшись, с сумкою в руках, вышла на улицу. На дворе, в густых осенних сумерках, суетились запоздалые хозяйки и пугливо шарахались голодные бездомные псы.

Навстречу Луше, цокая по мостовой подковами, проехал ломовой извозчик, неторопливо везя гору, аккуратно покрытого брезентом, горячего хлеба. Волнующий запах ударил в лицо и грудь, Луша жадно вдохнула его несколько раз. Она только теперь вспомнила, что кроме 4–5 горячих картошин, без хлеба, с утра еще ничего не кушала. Опустив руку в карман, нащупала корку и вспомнила, как еще утром, обрезая ковригу, на ходу, машинально положила ее туда. Теперь, усердно разжевывая, она проглотила ее, и что-то внутри вроде успокоилось.

Вбежав в квартиру своей сестры и увидев Катерину, приехавшую из деревни на несколько дней, Луша прямо с порога проговорила:

— Мамк! Петя письмо прислал, больной и при смерти, бегу добыть чего-нибудь, да поеду к нему, надо ведь спасать; ты соберись-ка ко мне, ребята-та остались одни, а я побегу…

— Да куда ж ты на ночь побежишь-то? — Ахстись! Завтра день будеть, проходи с порога-то, садись к столу, да путем расскажи нам все, — возразила сестра Поля.

— Полюшка, ведь это вам можно ждать до завтра, а мне нельзя, ж-и-с-т-ь мужа решаеца — проститя, Христа ради, я уж побегу — ответила Луша и, повернувшись, быстро вышла.

Катерина заторопилась одеваться и, молясь про себя, тоже вышла вслед за своей горемычной дочерью.

Спотыкаясь на выбоинах мостовой, Луша торопливо подошла к хлебной лавке со двора и, дернув за ручку дверь, робко шагнула в лавку. Худенький, живой мужчина, вытирая постоянно мокрые губы, в недоумении уставился на нее.

— Максим Федорович, голубчик! Не ругай ты меня за позднее беспокойство, — виновато проговорила Луша. — Я пришла к тебе с большой просьбой, да не знаю как сказать-та: горе у меня с Петей, прислал вот письмо, больной при смерти, хочу ехать к нему, да как ехать с пустыми руками-та, а ведь у меня, сам знаешь, — живем, что Бог пошлет.

Луша протянула завмагу письмо. Он осторожно взял его и, быстро прочитав, покачал головою:

— Пет Никитыч! Пет Никитыч, какую судьбу тебе Бог судил, — скороговоркой шепелявя, проговорил Максим Федорович. — Очень хорошо, что ты пришла; это у тебя мешок что ль? — спросил он Лушу, показав ей на сверток под мышкой.

— Да, сумка-а… — ответила Луша.

— Ты иди-ка, закрой ставни у лавки, а я сейчас приготовлю, — сказал он ей.

Когда Луша возвратилась, Максим Федорович отложил уже с полок несколько румяных ковриг ржаного хлеба и белого, того самого, что Луша встретила по дороге, аппетитно провожая вслед.

— Держи мешок! — скомандовал он ей, — да ты маловато взяла-то, ведь на край света поедешь, возьми-ка, вон у меня побольше и, переменив у Луши ее сумку, старательно, ковригу за ковригой, стал втискивать хлеб.

— Хватеть, Максим Федорович! Ведь тебе отчитываца надо по талончикам, — предупредила Луша.

— Отчитаюсь, небось, перед людьми — не перед Богом, — с печалью ответил он.

Уже третий год, как Максим Федорович оставил церковь, охладел, запил, и несмотря на то, что он в это голодное время был заведующим хлебной лавкой, в душе своей мучился, тем более, что он любил Петра Никитовича и верил в его преданность Богу.

Провожая Лушу, он сунул ей пачку денег со словами: "А это тебе на дорогу, все равно пропью, пусть будет на дело Божье, может помянет меня Господь".

Луша, возвращаясь домой, ноши не чувствовала на плечах, добежала, не переводя духу, и только, когда села на лавку, заметила, что полушалок весь мокрый от пота.

Весь следующий день прошел в беготне и сборах: город-то не один раз пришлось перебежать вдоль и поперек по верующим, в поисках достаточных средств на дорогу, да надо было оповестить и семью Кухтина, чтобы с сыном уговориться ехать вместе к отцу, а к вечеру пришлось пробежать по ближним деревням за продуктами.

Уже поздним вечером Луша, уставшая, но радостная, с полной корзиной яичек, солонины и прочего добра пришла домой.

Дома, несмотря на поздний час, никто не спал, все ждали единственную кормилицу — мать; надо было утешить и уложить спать детишек, а остаток ночи Луша с Катериной провели в сборах и упаковке.

Когда было все увязано, мать с дочерью попытались поднять на плечи, но истощенным женщинам это оказалось не под силу.