Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

— Я живу надеждой, что нас освободят от рабства, — провозгласила она. — Эту все перемалывающую систему нормирования работы и пищи больше нельзя терпеть, как нельзя больше терпеть эти дикие, унизительные законы, которые не найдешь больше ни в одной стране в мире. Царь или коммунисты — по-моему, между ними нет никакой разницы. Почему русские такой несчастный народ?

Прежде чем разойтись, мы договорились встретиться снова, хотя мало надеялись, что такая встреча состоится. За все время разговора узбек не проронил ни слова. Он был родом из крохотной деревушки на границе с Афганистаном и вряд ли понимал все то, о чем мы вели речь. Я пошел обратно в лагерь, размышляя про себя о том, скольких многих людей из разных мест, даже из самой Москвы, объединяло сейчас глубокое неприятие нынешнего режима Кремля (как раз конец 1940-х — начало 1950-х гг. отмечены духовным подъемом народа, победившего в войне, и, несмотря на послевоенные лишения, рейтинг (как сказали бы в наше время) кремлевской власти и лично И.В. Сталина находился на недосягаемой высоте. — Ред.) и почему мы были бессильны что-либо предпринять. Потом я снова вспомнил о последних словах женщины-москвички: почему русский народ так несчастен? Было ли это лишь преувеличенным выражением присущего всем славянам самобичевания? Или просто зависть к соседям-европейцам? Или, продолжал я размышлять, это была обыкновенная озлобленность русского человека, попавшего на бескрайние просторы Сибири?

Через несколько дней после этого я впервые встретил девушку-казашку по имени Малла и сразу же попал в ловушку ее бесхитростных чар. Все то, о чем я написал здесь, я рассказал ее отцу в его задымленном маленьком жилище. Все это время Малла смотрела на меня темными раскосыми глазами, и, если она не знала слов, она все понимала по выражению страдания на моем лице. Когда я дошел до рассказа об отношениях с лагерными женщинами, я поведал об этом только старому казаху, как мужчина мужчине, но я был рад, что Малла не знала, о чем я говорил. Она была бы вне себя от ревности и вырвала бы у меня волосы за то, что я не сумел сохранить свою чистоту только для нее.

После того как я закончил рассказ, некоторое время все мы трое посидели молча, пока старик, громко отрыгнув, не проговорил, подводя черту под моим повествованием:

— Конец.

При этом он отрыгнул мне прямо в лицо шедший у него изо рта запах только что съеденной пищи, но я к тому времени достаточно хорошо знал восточные обычаи, чтобы понимать, что здесь не было и намека на желание оскорбить. На Востоке люди без всякого стеснения выпускают из себя лишний воздух. «Пусть лучше дома будет пусто, чем станет плохо его владельцу», — говорят они.

Я быстро поднялся на ноги и извинился: мне нужно было возвращаться в лагерь.

— Иди, сынок, — сказал старик.

Он торжественно поклонился мне, и я в ответ тоже с благодарностью поклонился ему, почувствовав, что получил что-то вроде официального признания от тестя. Малла выскользнула из дома следом за мной, и мы отправились обратно на берег канала, как обычная влюбленная пара.

Подобно реке, что спокойно несет свои воды по солнечной долине, наша связь продолжалась без всяких забот в течение нескольких месяцев. Это было настоящее единение двух сердец, страстный союз представителей народов Востока и Запада. Но потом из лагеря бежали двое осужденных русских, и режим охраны был сразу же ужесточен. Никому больше не разрешали выходить за пределы лагеря без конвоя. Как же я проклинал тех двух русских! Теперь я мог встречаться с Маллой только во время походов в баню, что располагалась в полукилометре от лагеря, и по вечерам в «клубе», как называли ветхое здание кинотеатра. Во время таких походов я имел возможность за пачку сигарет уговорить охрану смотреть в другую сторону те несколько минут, что я мог украсть для себя и своей девушки. Обычно конвоиры легко шли на сделку, они лишь настаивали, чтобы я был настороже на случай появления коменданта, который, в случае если застанет меня на месте преступления, накажет охранников дежурствами вне очереди.

Затем, с прибытием нового охранника, молодого казаха, на какой-то период снова наступили более легкие времена. Когда он только появился на территории лагеря, то первое время вел себя с осужденными строго и даже сурово. Но когда он узнал от Маллы обо мне, о том, что меня принял ее народ, он стал позволять мне уходить, когда мне это было нужно, даже в рабочие часы.

— Ради брата, — говорил он мне, — я готов рискнуть понести наказание от коменданта.

В это время нашей бригаде было поручено начать работы в новой шахте. Мы трудились без остановки в три смены по восемь часов, при пронизывающем холоде и сырости. Уже через полчаса пребывания под землей мы промокли до нитки из-за воды, которая текла под ногами и одновременно из подтекающего насоса над головой. Задолго до того, как заканчивались восемь рабочих часов, мы насквозь промокали и сильно мерзли. Помимо этого угнетала и норма, которую практически невозможно было выполнить. Выполнить план означало добыть и доставить на поверхность земли с помощью маленьких ведер по два кубических метра породы.

Кроме того, нас постигла еще одна неприятность. Наши два барака являлись собственностью местной администрации, и нас выселили оттуда, чтобы поместить там большое количество новых заключенных, прибывших сюда для отбытия наказания из контролируемых русскими стран Восточной Европы. Иногда этих людей изгоняли из их домов целыми поселками, и очень часто несчастным ссыльным из Германии и других стран даже после отбытия срока наказания под предлогом политической неблагонадежности не позволяли вернуться домой.

Новые поселенцы должны были здесь селиться и искать себе работу. При этом им не разрешалось отлучаться дальше чем на двадцать километров от места ссылки под страхом нового наказания сроком на десять лет.

Мы оставили работу в шахте на пять дней и построили для себя новый барак, прямо рядом с ней. Как и было положено, новый лагерь был окружен тройным заграждением из колючей проволоки, и теперь мы с грустью вспоминали наше старое жилье, которое казалось нам почти домом. Как только новое жилище было готово, мы снова принялись копать шахту.

Очень скоро стало понятно, что работа была связана с большим риском. Мой товарищ узбек отравился шахтным газом, и мы не хватились его в течение двух часов. Когда же мы спустились вниз и, обыскав выработки, нашли его, было слишком поздно: скорчившийся труп нашего товарища, который погиб от нехватки воздуха, был обнаружен в одной из штолен шахты. Каждый, кто хоть пару раз успел глотнуть там воздух, чувствовал головокружение и слабость, поэтому нам пришлось тащить наверх не только погибшего, но и саму спасательную команду. Тело увезли в Южный лагерь, где без лишних формальностей похоронили: еще одна никому не нужная жизнь подошла к концу. Ради нашей дружбы я попросил разрешения связаться с его родственниками, но в ответ мне сказали, что им официально сообщат о его гибели по давно сложившейся системе после того, как истечет полный срок действия приговора заключенного.