Евгений Носов - И видит сны машина

-- Ты чего?!--возмущенно спросил он. Голова его как-то странно дергалась.-- Перестань трясти меня!..

Признаться, только после этих его слов я понял, что действительно трясу его за плечо.

-- Ты что сейчас видел во сне?-- спросил я. Андрей поджал пухлые губы, поморгал.

-- Да п-ничего ос-собенного,-- заикаясь, пробормотал он.--Т-так, ерунду всякую.--Он сладко потянулся, зев-пул с какими-то волчьими призвуками.-- А что, я орал?..

-- Нереальное, фантастическое?!--взревел я.

-- Ошалел?--грубовато спросил Андрей.-- Какое там, к черту, нереальное -- п-п-первый раз-звод с Люськой вспомнил!.. А з-зачем тебе мои с-сны?-спросил он, переворачиваясь со спины на бок. И, устроившись на локте, уставил на меня свои ехидные глаза: -- Г-гадалкой решил под-дработать?..

-- Да так,-- отмахнулся я, и тут же спохватился: чужие тяжбы всегда вызывали у Андрея сочувствие и понимание, и он начинал делиться своими. И я тогда добавил, несколько даже поспешно: -- Машину решил погонять в режиме вывода информации, и хотел заложить в нее какую-нибудь нереальную ситуацию. А что может быть нереальнее сна?..

Андрея не насторожила моя поспешность. А к вопросам использования машины он относился очень и очень прохладно, считая свою работу с ней законченной. Если заказчик принимает машину такой, какая она есть, отговаривался он, значит, она и такая его устраивает. Он отнесся к моему решению с прохладцей, я бы даже сказал, с попустительством.

-- Делать т-т-тебе нечего,-- сказал он.-- Ложился бы лучше спать: и тебе п-полезнее, и машине.-- И он завозился на поролоне, устраиваясь поудобнее.

А я снова уселся за дисплей.

На экране сейчас порхала огромная зеленая бабочка с толстым брюшком. Вела она себя мирно: не скалила мне физиономий, не пыталась проникнуть ко мне в подкорку, чтобы там взорвать мое Я, рассыпать его по всему мозгу, рассеять по Вселенной. И я вспомнил, что это программисты "заложили" бабочку для забывчивых. Если к машине не обращаются в течение пяти минут, то она рисует на мониторе бабочку. А если и бабочка не привлечет внимания -- еще через пяток минут машина отключится сама.

А ларчик просто открывался...

Я успокоился, даже стал равнодушен ко всему. Наверное, это мозг не выдержал стрессового состояния и что-то где-то переключил в себе. Так бывает, когда просыпаешься в самом разгаре жуткого сна. Просыпаешься для того, чтобы понять, что твой бред -- это всего лишь сон, и успокоиться этой мыслью.

Бабочка все еще порхала на экране. И несколько странными были ее движения. Она будто звала меня куда-то. Вырастает во весь экран, расправит крылья, словно для объятий, затем медленными, осторожными движениями складывает их. Потом упорхнет в глубину, немного помаячит там зеленой точкой, и уже торопится вернуться. Позовет трепетными крыльями и снова улетает...

Никуда она меня не звала. Не могла она звать. Это программисты "нарисовали" ее так, что она уменьшалась или вырастала в размерах, ведь бабочка -- это всего лишь сигнал, сигнал для привлечения внимания. Пять минут прошли -- и машина, посигналив напрасно, отключилась.

Все просто.

И сейчас, пытаясь найти объяснение поведения машины, я чувствовал себя неспособным мыслить в иных масштабах. Ведь машину я принижал до навозной мухи, а сейчас -- что же, признать, что ей доступны высшие чувства? И не только доступны, но еще и передаваемы другим? Что в машину вселилась душа, черт или леший? Или это домовой, вернее, "институтский", разыгрывает меня?..

Как перейти мне в масштабы необъяснимого? Как подступиться? Единственное, в чем я уверен, что мне не приснился полет в бесконечности, что все это не было сном. А если и было, то чьим угодно, только не моим.

И мне вдруг захотелось спокойно уверовать в машинную душу, а не копаться в ее электронной физиологии.

Как все же трудно вести спор о том, чему нет объяснения.

Так и просидел я весь остаток ночного дежурства перед черным экраном. Думал, как мне вырваться из своих представлений, что выделить для отправного: схоластическую душу или искать начало познания в другой крайности -- в жестком механическом расчете? Машина рисует чувства, она вызвала меня на сопереживание, подвела меня к такому ощущению одиночества, что я принял это за свою собственную смерть. Что это, отчаянное одиночество, рвущееся из души машины? Или все дело в том, что машина попросту неисправна? Ну, что-то выгорело в ней, и теперь электроны носятся по ее жилам неприкаянными призраками -- вот машина и плачет... Душа или поломка?..

Вот как соприкасаются крайности: одна, в которую я не верю, потому как не вижу в ней действительных плодов ума, и другая, которой я не хочу сейчас верить -- слишком уж она разумна. От сердца или от ума понимать машину?

Мысль моя все же работала. Да и куда ей, бедняге, было от меня деться -- отбери у человека мысли, и уже никакая душа не сделает его снова разумным. И пока где-то глубоко в подкорке туго переваривался, напряженно дебатировался извечный вопрос человечества -- отдать предпочтение сердцу или разуму,-- другие отделы моего мозга, я полагаю, что те, которые насквозь пропитались материалистическими представлениями, небезуспешно объяснили мне, как машина завладела моими чувствами.

Я вспомнил, с каким трудом мне удавалось выхватывать из месива линий отдельные картинки, какое напряжение требовалось, чтобы проследить за их движениями. Это избирательность мозга. Не может человек одновременно что-то читать и говорить о другом, или читать и писать сразу. Гай Юлий Цезарь, поговаривают, был способен на такое. Но это классический пример психопатологии. Нельзя проследить за полетом стрелы, не потеряв при этом контроля за окружающим. Тут уж приходится выбирать: или -- или. Здесь больше повезло хамелеону: природа дала ему способность раскидывать свой взор. Но и хамелеон уязвим. При одинаковых опасностях с обеих сторон он остается на месте. Не успевает его мозжишко дать надлежащий импульс в его ноги. Так и я: пока я следил за одной картинкой, в глазах моих, как в зеркале, отражались все другие, и эти изображения передавались в мозг. И хотел я того или не хотел, только картинки проникали в подсознание, как-то фиксировались там. Будто на большой скорости проезжаешь мимо какого-нибудь здания, а потом вдруг с удивлением вспоминаешь -- какой формы и содержания была на том здании надпись. И ведь она каким-то непостижимым образом выделилась из мешанины, из мелькания других. Неловко становится тому, кто оказывается перед этой надписью, узнает дом, а потом с мистическим ужасом начинает бешено соображать, когда это он здесь побывал.

Потом, когда темп движения картинок усилился, действительность стала вытесняться ими из моего сознания. Как ни подвижен глаз, как ни скоры реакции в мозге, мышление не может поспевать за ними, слишком оно инертно. Потому как оно длинная, петляющая, с неисчислимыми витиями противоречий -цепь ассоциаций. И все -- я пропал! Я превратился в созерцателя, и это стало моим мышлением.