Леонид Гроссман - Пушкин

Но самое страшное значилось в конце зловещего списка: «Коллежские советники Пущин, приехавший из Москвы, и Вильгельм Кюхельбекер, безумный злодей, без вести пропавший». Это был удар по братьям, по друзьям-лицеистам, по товарищам детских игр и школьных треволнений. В этих именах история уже непосредственно задевала его самого, грозя и вызывая глубокую боль.

Пушкин решает расстаться с одной из своих самых драгоценных рукописей. Уже пять лет он вел свои записки о выдающихся современниках, совершенно свободно и не для печати занося на бумагу впечатления о людях, «которые после сделались историческими лицами». Правительственное сообщение 1825 года называло те же имена. Пушкин понимает, что в руках власти его тетради получат значение важнейшего показания: они смогут «замешать многих, а может быть и умножить число жертв». Он решает предать огню свой четырехлетний дневник о памятных встречах в Кишиневе, Каменке, Одессе.

мог бы повторить Пушкин недавно лишь написанные им строки об одном сожженном письме. Так перед наступлением 1826 года в камине Михайловского домика сгорело одно из замечательнейших свидетельств поэта о лучших людях его поколения — первая запись Пушкина о декабристах.

1826 год наступал среди всеобщей подавленности и тяжелых предчувствий. Шли розыски и аресты. Втихомолку, но повсеместно только и говорили что о Петропавловской крепости, о царских допросах, о предстоящих карах.

Углубленное и зоркое восприятие поэтом действительности нередко приводило его к безошибочному определению надвигающихся событий. Элегия о французской революции, написанная весною 1825 года, оказалась в свете последующих событий верным предвидением декабря. «Пророк свободы», — метко назвал впоследствии Пушкина Языков, узнавший его как раз в 1826 году, и сам автор «Андрея Шенье» признавал за своим творчеством такое значение (в письме к Плетневу от 3 марта 1826 года Пушкин писал: «Ты знаешь, что я пророк»). «Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, — писал впоследствии Пушкин. — Он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем…»

В 1826 году Пушкин сближает эту повышенную впечатлительность и острую зоркость поэта с даром «боговдохновенных» прорицателей древнего мира. Высшая обостренность зрения и слуха при неугасимом пылании сердца — вот что открывает гениальному избраннику все звучания, все движение, весь сокровенный трепет вселенной и одновременно обогащает его даром воспламенять человеческие души своим огненным еловом. Это вызывает у Пушкина, быть может, самый сильный и прекрасный стих всей русской поэзии:

Этой строкой заканчивалось стихотворение «Пророк».

Но жизнь продолжалась. В Татьянин день, 12 января, в Тригорском справляли семейный праздник — именины Евпраксии Вульф. Пушкин присутствовал на торжестве. Оно имело для него значение и как новый бытовой материал для только что начатой пятой главы «Онегина». В гостиной «Тригорского замка» поэт мог наблюдать все уездное общество и свободно «чертить в душе своей карикатуры всех гостей». По свежим и непосредственным наблюдениям он дает в очередной главе своего романа развернутую картину сельского бала и галерею провинциальных типов: здесь и «хозяин превосходный, владелец нищих мужиков», и «чета Скотининых», и «отставной советник Флянов, тяжелый сплетник, старый плут, обжора, взяточник и шут». Безнадежное мнение о российском дворянстве, которое Пушкин за два-три года до того высказывал в Кишиневе, нисколько не изменилось к лучшему. Он выводит представителей поместного круга как пустых, нелепых и жестоких паразитов.

Не успели отпраздновать именины Евпраксии, как узнали о новом событии — возмущении на юге Черниговского полка. Мятежная часть была окружена правительственной конницей; главный зачинщик и возбудитель восстания подполковник Муравьев-Апостол был взят в плен после тяжелого ранения.

Это был ближайший родственник Прасковьи Александровны Осиповой, тот самый Сергей Иванович Муравьев-Апостол, который подарил ей в 1816 году черный сафьяновый альбом с мужественной записью о своей готовности к смерти. Политическая хроника эпохи становилась семейной драмой передового русского общества.

С начала 1826 года Пушкин в переписке с друзьями стремился выяснить перспективы своей участи.

Вскоре он узнает о серьезности своего политического положения. Жуковский сообщает ему, что в бумагах каждого участника декабрьских событий верховная следственная комиссия обнаруживала его революционные стихи, очевидно «Вольность», «Кинжал», антиправительственные эпиграммы.

Невидимо и заочно Пушкин фигурировал в следственном процессе. Он, как поэт, оставался в той «декабристской» среде, которой принадлежал и ранее своим творческим словом. Отражая в своих петербургских стихах программу Союза благоденствия, то есть требования отмены рабства и ограничения самовластья, он воспринимает в Кишиневе и Каменке радикальные задачи Южного общества — установление республиканского строя путем военной революции и даже ценою цареубийства. Все это он выразил в своих стихах. Декабристы признавали его своим, не считая нужным оформлять его участие в заговоре.

Пропагандное значение антиправительственной поэзии Пушкина было огромно. Уже в 1818 году юный Бестужев-Рюмин слышит всюду эти смелые стихи, «с восторгом читанные» и внушающие оппозицию к престолу. Мальчику Герцену его учитель русского языка приносит «Вольность», «Кинжал», «Кавказского пленника». Декабрист Каховский, лично знавший Пушкина, распространяет в обществе все его запретные строфы. Московские студенты увлекаются революционной поэзией автора ноэлей, ловят каждую его строку, распространяют списки и целые тетради его вольнолюбивых стихотворений. Пушкин мог по праву считать себя певцом декабризма.

В страшную минуту разгрома всего движения он сохраняет верность его ведущим идеям. Он понимает при этом, что слагающаяся действительность требует теперь иного проявления оппозиционных сил. «Каков бы ни был мой образ мыслей и политический и религиозный (то есть по смыслу: революционный и атеистический. — Л. Г. ), я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить необходимости», — писал Пушкин Жуковскому 8 марта 1826 года.

Это была не капитуляция, а выбор новой тактики. С исключительным лаконизмом и категоричностью Пушкин сформулировал в этом письме свое отношение к программе декабристов и правительству Николая I; сохраняя верность освободительным идеям, он считал безрассудным противоречить неумолимому ходу событий. На этой почве произойдет пересмотр прежней системы действия: героические, но отчаянные выступления будут отвергнуты во имя реальной борьбы, взвешивающей соотношение сил и определяющей свои действия шансами на победу. Мысль эта определит до конца политическую позицию Пушкина и ляжет в основу его последней поэмы.