Леонид Гроссман - Пушкин

Но такой безотрадный финал противоречил творческой натуре Пушкина. Он хотел для своего героя жизни, подвига, борьбы. В задуманном эпилоге романа Онегин «должен был или погибнуть на Кавказе или попасть в число декабристов», как сообщал поэт летом 1829 года своему брату Льву Сергеевичу и молодому адъютанту Николая Раевского Юзефовичу. В кругу этих друзей Пушкин по пути в Арзрум впервые увидел представителей своего поколения на войне; роман его мог обогатиться новой главой — кавказской, военной, о чем он и рассказывал участникам похода в их лагерной палатке. Но в 1830 году поэт остановился на втором варианте задуманного финала и стал разрабатывать в Болдине десятую главу, в которой нравоописательный роман переходил в политическую хронику современности. Здесь и собрания вольных петербургских кружков типа «Зеленой лампы», в которых «читал свои ноэли Пушкин», и очерк революционного движения на юге — в Тульчине и Каменке, и глубоко сочувственные упоминания имен казненных декабристов — Пестеля и Сергея Муравьева-Апостола. В начальных строфах давалась памфлетическая характеристика Александра I («властитель слабый и лукавый…»). Все это сообщало десятой главе резкий антиправительственный смысл и вызывало необходимость тщательно скрывать такое «крамольное» произведение. 19 октября в Болдине Пушкин сжег рукопись десятой главы (вероятно, к тому времени еще не оконченной), а для себя сохранил лишь шифрованную запись этой «хроники», впервые разобранную и опубликованную пушкинистом П. О. Морозовым в 1910 году.

Так строился «Евгений Онегин», медленно слагаясь в тот высоко ценимый Пушкиным тип проблемного романа, в котором

Новейший герой, переживающий на фоне своей антиреволюционной эпохи безысходную драму, — таково было художественное задание автора и так определился творческий метод «Евгения Онегина».

Какое же истолкование получил в этой широкой картине русского общества 1819–1825 годов современный человек?

Для образов романа в литературе о Пушкине указаны многочисленные прототипы. Мы не станем обращаться к ним. Но нельзя пройти мимо указания поэта в письме к Н. Б. Голицыну в Артек от 10 ноября 1836 года: «Как я завидую прекрасному климату вашего Крыма: письмо ваше пробудило во мне столько разнообразных воспоминаний. Это колыбель моего «Онегина»: и вы, конечно, узнали бы некоторых персонажей» (то есть живые прообразы героев романа). Это, очевидно, указание Пушкина на его крымских друзей 1820 года — Раевских, которых бывший военный и поэт Голицын, несомненно, знал лично.

Неизгладимый в творческой памяти поэта след оставила его пятигорская встреча с Александром Раевским (с «Крымом» в пушкинском письме к Голицыну, конечно, неотрывно связан и летний Кавказ 1820 года). Образ бесстрашного отрицателя поразил Пушкина по своей резкой противоположности его собственным поэтическим порывам, влюбленности в жизнь, устремленности в будущее. Холодный рационалист рядом с восторженным мечтателем составлял поразительный психологический контраст, настоятельно требовавший художественного воплощения в просторном плане поэтического романа с его безбрежной далью и безграничной свободой. Влюбленная девушка с мечтой о жертвенной жизни могла бы глубоко оттенить всю безотрадность современного скептицизма с его эффектной внешней позой и неприглядной внутренней опустошенностью. Весной 1823 года Пушкин и заносит в свои тетради первые наброски к такой широкой картине культурной России его времени, раскрытой в ее характернейших молодых представителях — холодном отрицателе, энтузиасте-романтике и героической девушке.

Так слагался первый русский роман о «современном» герое. Из южных поэм, где уже были даны беглые эскизы такого «сына века», выросла обширная эпическая картина, обрисовавшая во весь рост носителя новейшей, утонченной культуры в его глубоком душевном кризисе. Лирическая новелла о разочарованном скептике превратилась в «собранье пестрых глав», развертывая целую галерею психологических портретов на фоне идейного брожения двадцатых годов. Любовный эпизод из жизни пленника или Алеко становился в «Евгении Онегине» большой общественной темой, уводящей от личного переживания героя к мироощущению целой эпохи. Недаром сам Пушкин называл в связи с главными образами своего романа имена таких выдающихся современников, как Чаадаев и Рылеев, и дал почувствовать в добровольной жертве Татьяны отражение героической личности Марии Волконской.

Драматична эволюция главного образа. Из салонного мизантропа и праздного эпикурейца он превращается понемногу в носителя глубокого чувства и протестующей мысли. Безразличный вначале ко всему, кроме чувственных наслаждений и эстетических форм быта, весь погруженный в свой «безнадежный эгоизм», Онегин без сожаления и горести произносит суровый приговор своему нравственному бытию: «Не обновлю души моей…»

Но под пеплом его истлевших страстей Пушкин понемногу раскрывает искры подлинного благородства и живых порывов сердца. Стареющий Онегин, по тонкому замечанию Герцена, «молодеет через любовь». Весьма примечательно, что последнее признание Евгения вызвало восхищение Маяковского, который «два дня» ходил под обаянием четверостишия:

Одновременно сказывается и отзывчивость героя на бедствия эпохи. Поэт, как известно, решил включить в маршрут странствующего Онегина и военные поселения Аракчеева; но «тут были замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования» (рассказывал со слов Пушкина Катенин). Не может быть сомнения, что эти антиправительственные резкости раздавались от лица самого Онегина (как и в остальных строфах «Путешествия») и что ими определялась новая позиция героя.

Эти живые черты вызвали сочувственное истолкование личности Евгения в передовой русской критике. Белинский признал его «высшей натурой», бессмысленно отвергнутой своей глухой эпохой. Это индивидуалист, страдающий от своего одиночества, «эгоист поневоле»: «в душе его жила поэзия».

По Герцену герой Пушкина — родной брат Чацкого и Печорина. «Онегин — это русский, он возможен только в России; в ней он нужен и его встречают на каждом шагу…» Его умный скептицизм — спасительный выход «из гнетущей нас огромной пустоты».

«Онегин не просто светский фат, — писал Добролюбов, — это человек с большими силами », но с недостаточной волей. И, наконец, по Горькому, Евгений Онегин — «брат Пушкина по духу» и даже «портрет Пушкина».