Лидия Авилова - Воспоминания

Летом жил он у нас, в усадьбе матери. Я ближе присмотрелась к нему и пришла к заключению, что необходимо расстаться. Я сама поставила точку самому светлому периоду своей молодости. Больше безоблачного счастья никогда уже не было, но я была уверена, что никогда больше не будет и любви, а если и будет, то я твердо решила относиться к ней недоверчиво: никогда не забывать, как она обманывает, как она путает все понятия, как она ни на чем не основана и как потом стыдно, досадно и скверно о ней вспоминать… Я решила, что выйду замуж «трезво», обсудив и решив все серьезно, без всяких головокружений, чтобы выбор был беспристрастный, совершенно свободный. Но будто можно «выбирать»? где это? у кого? Но я и не спешила. Мне жилось хорошо. Весело мне уже не было, но мне было интересно: я много писала, а В. А. Гольцев читал все, что я приносила ему и заставляя меня работать, переделывать, объясняя мне мои промахи в ошибки, выправляя слог. Иногда он говорил: «Эту вещицу можно было бы напечатать, но вам еще рано. Подождите, поработайте!» Такие отзывы меня очень радовали и побуждали писать все больше и больше.

Попов и Авилов. Это были лучшие друзья моего старшего брата. Обоих я не любила. Попов мне надоел, Авилов меня раздражал. Оба были донские казаки, но между ними не было ничего общего… Попов, как и я, восхищался Апухтиным, Алексеем Константиновичем Толстым, Фетом. Авилов издевался и над ним и надо мной. У него была способность не только подмечать, но даже создавать смешную сторону. Каждый восторг был смешон, каждое увлечение чем или кем бы то не было вызывало у него такие едкие сарказмы, что они как бы обливали холодным душем. Любезность он считал глупостью, и сам всегда был дерзок, иногда тонко и умно, во всегда очень обидно. Я знала его еще гимназистом II класса, потом на несколько лет потеряла его из виду, пока он не стал студентом и не подружился с моим братом. Я знала, что он умный, очень начитанный, что он прямой, искренний, очень здраво глядящий на жизнь и очень верный человек. Ужасно я тогда ценила этот «здравый взгляд и верность», хотя совсем не могла бы определить, в чем была эта здравость и верность и какая в них была заслуга. И вот именно его, Авилова, я не любила, побаивалась (что меня раздражало) и ценила высоко. Многие бы этому не поверили, но я могу искренне сказать, что себя я никогда и ни в каком отношении высоко не ставила. Я всегда подозревала, что я очень не умна, хотела постараться поумнеть, и один мой знакомый студент — Николай Николаевич Строителев — взялся меня развивать систематическим чтением. Развивал добросовестно, но умнее я себя чувствовать не стала, а стало мне казаться, что мой учитель совсем не умнее меня, и систему поумнения я бросила. Я стала читать университетские лекции брата, и радовалась, что я их усваиваю, что я могла бы сдать экзамен. Я прочла несколько серьезных книг: Миля, Шопенгауэра. Будто поняла, но почему-то мне это ничего не прибавило. И вот я поняла: я безнадежна, потому что я не мужчина, а насквозь, прямо неистово — женщина. Мне с детства нужны романы, всякие чувства, поэзия, красота, мечта и еще… нужно писать изнутри, писать до самозабвения, до слез, не умом, а всеми этими чувствами, мечтами, такой уже знакомой мне печалью и вечно сияющей надеждой. Когда я это поняла, я успокоилась, но твердо решила, что нужно, чтобы муж у меня был умный, иначе я пропаду, наделаю глупостей, буду смешна.

Своей наружностью я была тоже недовольна. Надо бы иметь прекрасные глаза. У меня были — какие-то ореховые, желтоватые и небольшие. Цвет лица ужасный: я хотела бы быть бледной, а у меня были ярко-розовые щеки и посреди каждой щеки белое пятно ближе к уху. Нос неправильный, зубы неровные. Очень хороши были только волосы.

Один раз, когда я была еще гимназисткой, ко мне на улице подошла целая гурьба гимназистов, и один из них остановил меня и сказал: «Простите. Вы воображаете, что вы красавица, а мне вы совсем не нравитесь». Я очень растерялась, сказала: «Пожалуйста», — но мне хотелось закричать: «Да с чего вы взяли, что я воображаю себя красавицей?» [29] Вспоминаю такой рассказ Лидии Алексеевны: она ехала в Клекотки со своей гувернанткой на поезде. Было ей лет шестнадцать. На платформе ее внимание привлекла одна девушка. Она была примерно того же возраста, что и Лидия Алексеевна, но наружность ее поразила Авилову своей миловидностью и каким-то благородством. Лидия Алексеевна невольно на нее посматривала. Гувернантка заметила ее взгляды. — Что, Лида, не хуже вас, не правда ли? — спросила она. Лидия Алексеевна была так поражена, что не сразу ответила. Разве могла она сравниться с этой красавицей?! А вот как описывал И. А. Бунин наружность Л. А. Авиловой: «Я помню ее в юности. Вся бледная, с белыми волосами, с блестящими глазами… Молодая девушка с розами на щеках. Она обладает таким тактом, таким неуловимым чутьем, каким не обладает ни один из моих товарищей по перу» (ЛН, т. 68, 1960, с. 402). В другом месте: «В ней все было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных серо-голубых глаз… И как хороша она была в трауре по ее рано умершему… мужу» (Бунин И. А. Собр. соч., т. 9. М., 1967, с. 230). Ср. воспоминания о ней ее племянницы Н. Ф. Страховой: «Она была ни на кого не похожа. Она ходила, говорила и была одета совсем не так, как другие, а гораздо-гораздо лучше! Она была красавица, и все у нее было красивое. Помимо того, она была писательница, а для меня это слово было полно очарования» (Страхова Н. Ф. Воспоминания. Машинопись, с. 54). <���…> Я вела себя совсем иначе, чем все мои подруги. Сколько у них было веселых приключений! сколько тайных свиданий, маленьких драм! Я их не осуждала, конечно, но я им удивлялась. Неужели это могло доставлять удовольствие? Надо выйти замуж, чтобы иметь семью, детей. Надо себя преодолеть, чтобы иметь место в жизни. А главное, для счастья жизни надо писать, писать… Если бы я тогда могла предполагать, что сделаюсь писательницей, которую бы печатали и читали, я бы ни за что не вышла замуж. Нет, я не была самонадеянна, как думали многие. Но моя скрытая жизнь была хорошо скрыта. Я создала себе непроницаемую оболочку, которую называли и гордостью, и холодностью, и самонадеянностью.

Когда я отказала своему жениху, я очень тосковала. Кроме того, я не могла не заметить вокруг себя и злорадство, и насмешку, и явную клевету. Чего только не выдумывали! Но меня тронул Авилов. В это трудное для меня время он стал преданным моим другом. Тут я поняла и оценила его еще глубже… Вскоре скоропостижно умер его отец. Он его любил какой-то восторженной любовью. Тогда я стала его поддержкой и утешительницей в его большом горе. Я уже чувствовала и знала, что он любит меня, и мне это было приятно. Я все чаще и чаще думала, что такой спутник жизни — это именно то, что мне нужно: это и сильное покровительство, и авторитет, и безграничная преданность, и прочная верность. Одна его наружность исключала всякую мысль о легкомыслии. У него были только красивые глаза, тоже серые, как у Семена, но в них не было ни добродушия, ни лени, ни доверчивости. Зато они были умны, и была в них строгость и значительность. В это время у меня с Авиловым вышел первый значительный разговор о браке, о любви. Я высказала ему свою теорию, свое твердое убеждение, что никогда больше не буду любить, как любила Семена, а хочу чувства трезвого, уважения к мужу, непременно сознания его превосходства. Хочу семью, детей и возможности писать и добиваться места в литературе. Поэтому хочу жить в городе, Москве или Петербурге, а на лето ездить в деревню. Авилов нравился мне все больше и больше, и когда он гостил у нас поздней осенью в деревне и я заметила, как моя мать следует всякому его совету по хозяйству, как он уверенно и спокойно распоряжается, как управляется с лошадьми, как любит природу и умеет находить прелесть даже в осенней слякоти, я окончательно решила, что мой выбор сделан, жребий брошен и новая жизнь у порога.