Андре Моруа - В поисках Марселя Пруста

«…Я всегда делаю то, что может доставить тебе удовольствие. Не могу сказать то же самое о тебе. Представляю себя на твоем месте, как отказываю тебе не в одном, а в сотне ужинов! Но я на тебя не сержусь, и только прошу не писать мне больше писем, требующих ответа, потому что я разбит…» [85] Фрагменты писем, принадлежащих госпоже Мант-Пруст.

Затем возвращалась астма, а вместе с ней и нежность:

«…Мой выход обошелся без удушья, однако я по глупости решил возвращаться пешком и вернулся домой совершенно заледеневшим. Но я подумал о тебе с такой нежностью, что, если бы не побоялся разбудить, заглянул бы к тебе в спальню. Неужели возврат астмы и сенной лихорадки, моей истинной физической природы — это цена полноты моей истинной природы духовной? Не знаю. Но я давно не думал о тебе с таким напором чувств. В настоящий момент я так устал, что еле пишу, и боюсь плохо высказать то, что хочу: огорчения делают эгоистом, а также мешают быть нежным. Но главное, за несколько лет многие разочарования, вызванные твоими словами, хоть и редкими, но составившими для меня целую эпоху своей презрительной иронией и суровостью (каким бы парадоксальным это ни казалось), немало отвратили меня от взращивания непонятой нежности…» [86] Фрагменты писем, принадлежащих госпоже Мант-Пруст.

Таким был Марсель Пруст около 1898 года. Пуповина еще не была перерезана, и он, чтобы жить, по-прежнему нуждался в пище для чувств, которую ему ежедневно доставляла материнская нежность. Но хотя его жизнь в семье была инфантильной, он вел себя совершенно по-мужски в тех случаях, которые требовали мужества. «От своей бабушки, — говорит Рассказчик, совпадающий тут с автором, — я унаследовал такое отсутствие самолюбия, что мог легко поступиться собственным достоинством… В конце концов из жизненного опыта я узнал, что нехорошо улыбаться, когда кто-то насмехается надо мной и не сердиться на него… Гнев и злоба приходили ко мне совсем по-другому, приступами ярости…» Но, слыша от своих самых уважаемых друзей, что они не страдают от того, чего у них нет, он в конце концов проявил в словах и поступках свою вторую натуру — гордую. В ресторане он петушился из-за жеста, взгляда, и дело порой доходило до дуэли.

«Я помню наше молчание за столом однажды вечером «У Ларю», когда он спокойно, положив на скатерть свою такую белую руку и не шелохнувшись, с хорошо рассчитанными и составленными дерзостями принимал кого-то, кто подошел обменяться с ним рукопожатием, и кого он подозревал в том, что тот дурно о нем отзывался…» [87] Georges de Lauris: А un Ami (Amiot-Dumont, Paris, 1948), page 25.

В 1897 году, оскорбленный Жаном Лореном в газете по поводу публикации его «Забав и дней», он отправил к нему двоих друзей, художника Жана Беро и Гюстава Борда, прозванного «Борда-Удар-Шпагой», прекрасного дуэлиста, человека с умом обаятельным и разносторонним, который был также несравненным секундантом. Дрались на пистолетах, безрезультатно, но Беро сохранил очень четкое воспоминание об этом дождливом зимнем утре в Тур-де-Вильбоне и об удали, проявленной Марселем Прустом вопреки своей физической слабости.

Дело Дрейфуса [88] Суть его сводилась к следующему: капитан Альфред Дрейфус, офицер генерального штаба, по происхождению эльзасский еврей, был обвинен военным судом в связях с немецкой разведкой и сослан на Чертов остров; однако впоследствии выяснилось, что поставленный ему в вину документ написан вовсе не им, а погрязшим в долгах майором Фердинандом Эстергази, венгерским авантюристом на французской службе. Военная партия, спасая честь мундира, пустила в ход интриги, отстранив от дела подполковника Пикара, обнаружившего подлинного виновника, пошла даже на лжесвидетельство и подлог (полковник Анри). Дело Дрейфуса разделило Францию на два лагеря — дрейфусаров и антидрейфусаров. После обнаружения подлога полковника Анри состоялся пересмотр дела. Однако под давлением военной партии Дрейфус снова был признан виновным, хоть и помилован, чтобы успокоить возмущенное общественное мнение. Полностью оправдан он был лишь в 1906 году. доставило ему новую возможность проявить свое мужество.

Дело это вызвало во Франции приступ антисемитизма. Пруст слишком любил свою мать (и, впрочем, был слишком справедлив в душе), чтобы не откликнуться, пусть даже пойдя против человека, чьего гнева побаивался, например, Робера де Монтескью.

Пруст Монтескью:

«Я не ответил вам вчера на ваш вопрос о евреях. Причина очень проста: если я католик, как мои отец и брат, то моя мать, напротив, еврейка. Как вы понимаете, это достаточно веское основание, чтобы я воздержался от подобного рода дискуссий».

Касательно веротерпимости он прекрасно сходился со своим другом, госпожой Строс, воспитанной «в традициях семьи Галеви, где все религии давно перемешались и побратались». Сама она не крестилась: «У меня слишком мало веры, чтобы менять ее», — говорила она, но всегда уважала чужие убеждения. Однако, когда Дело потребовало выбора, госпожа Строс заняла твердую позицию и, несмотря на свою симпатию к некоторым «звездам из лагеря противника» (Жюль Леметр, Морис Баррес), не старалась удержать в своем салоне фанатиков, которых отталкивал ее дрейфусизм. Пруст, вместе с Анатолем Франсом и госпожой де Кайаве примкнувший к воинствующим дрейфусарам, подстрекал ее:

Пруст госпоже Строс:

«Господин Франс по просьбе господина Лабори хотел бы, чтобы несколько видных личностей подписали приветствие Пикару, поскольку господин Лабори надеется, что оно могло бы произвести впечатление на судей. Для этого нужны новые имена. И я пообещал господину Франсу обратиться к вам по поводу господина д'Осонвиля, которому, впрочем, вы вполне можете сказать, что это просьба самого Франса. Приветствие нарочно будет составлено в выражениях столь умеренных, что ничуть не вовлечет подписавших его в само Дело Дрейфуса. И господин д'Осонвиль, у которого столько сердца, столько душевного благородства, быть может, не откажет вам. И господин Франс, как и все, полагает, что его имя имело бы огромное значение для будущего — не Дела, но Пикара, которое, похоже, гораздо более мрачно. Я говорю о его будущем, поскольку для него оно так очевидно, что это вызывает у Франса, обычно более отстраненного, растроганные интонации…»

На одном вечере у издателя Шарпантье Луи де Робер представил Пруста герою этого собрания, полковнику Пикару. Когда тот был заключен в Мон-Валерьен, Марсель передал ему, не без трудностей, свои «Забавы и дни». Он примкнул к защите Дрейфуса со страстью, что требовало от него тем больше душевного мужества, что его позиция должна была рассорить его с большим количеством светских людей, дружбой с которыми он, казалось, так сильно дорожил. В итоге он проявил себя не столько снобом, сколько человеком справедливым и слишком умным, чтобы терпеть вопиющую антидрейфусарскую глупость. Он торжествовал, когда разразились громкие театральные эффекты этой драмы.