Леонид Шебаршин - Рука Москвы. Разведка от расцвета до развала.

В 1989—1990 годах началась постепенная структурная реорганизация разведки, перегруппировка сил в соответствии с новыми условиями. Насколько мне известно, эта работа продолжается.

Развал партийно-государственных структур, стремительное размывание традиционных идеологических устоев, растущее осознание того, что КПСС не способна обновиться и возглавить обновление общества, породило для нас качественно новую, неведомую и немыслимую совсем недавно проблему департизации, то есть ликвидации организаций КПСС в правительственных учреждениях, включая КГБ и, естественно, ПГУ. Проблема встала острейшим образом, после отмены статьи б Конституции СССР, которая утверждала руководящую роль компартии в нашем обществе. К моему удивлению, в пользу департизации еще в середине 1990 года высказался секретарь партийного комитета ПГУ — Станислав Григорьевич Н. Руководство и партком КГБ были категорически против ликвидации партийных организаций. Была изобретена терминологическая уловка, которая позволяла запутывать совершенно ясный в принципе вопрос. Доказывалось, что «деполитизация» (это слово подставлялось вместо «департизация») правительственных учреждений, особенно КГБ, является бессмысленной, поскольку по характеру своей деятельности они должны проводить и защищать политику государства и т. п. Удивительно, что этот примитивный довод срабатывал, хотя, думается мне, и здесь решающее значение имела дисциплина сотрудников КГБ, привычка верить в разумность и порядочность своих руководителей. Было и еще одно обстоятельство. Вопреки распространенному мнению, партийные организации в КГБ на протяжении, по меньшей мере, последних десятилетий не играли никакой «руководящей и организующей роли». Они были полезным, а во многих случаях декоративным придатком руководства всех уровней — от Комитета госбезопасности до оперативного отдела. Секретари партийных организаций подбирались начальством из числа толковых оперативных работников и затем «избирались» на партийных собраниях. Вряд ли в какой-нибудь из наших организаций работали профессиональные аппаратчики. Их не было. Были наши коллеги, отбывающие временную партийную повинность и через два-три года с облегчением возвращающиеся к оперативной работе.

Политбюро руководило Комитетом госбезопасности не через партийную организацию, а напрямую — через Председателя КГБ и одного-двух его заместителей.

Таким образом, наш «партаппарат» занимал довольно индифферентную позицию и выжидал, куда повернет начальство.

В середине 1990 года я гласно и широко объявил по Первому главному управлению, что отныне партийные органы любого уровня не должны никоим образом вмешиваться в служебные дела разведки. Это было непривычно, партийные организации несколько растерялись, начали без особой охоты искать себе новое применение и, кажется, так его и не нашли.

Дело, однако, не было столь простым. Развитие обстановки в стране, настроения личного состава требовали более решительных шагов, полного организационного отделения государственной структуры, какой является разведка, от общественной организации, какой стала КПСС. Руководство КГБ осторожно, с оговорками, но твердо стояло за сохранение в органах госбезопасности партийного присутствия.

Можно ли было разведке не ориентироваться на КГБ и пойти своим путем? В условиях, существовавших в КГБ до августа 1991 года, это было бы расценено как мятеж. Я — не политик, а офицер разведки. Я шел с большинством. Иллюзий по поводу перспективности этого пути не было. Своими тревогами и сомнениями я делился с коллегами в руководстве комитета и лично с Крючковым. На меня стали посматривать косо, как на потенциального «демократа». Это было далеко от истины.

«Гипноз свободы оплачивается очень дорого, как и гипноз любого вранья... После СССР нам будут предлагать очень многое. И все будут врать в свою лавочку. Будет много кандидатов: в министры и вожди, в партийные лидеры и военные диктаторы. Будут ставленники банков и ставленники трестов — не наших. Будут ставленники одних иностранцев и ставленники других. И все будут говорить прежде всего о свободах: самая многообещающая и самая ни к чему не обязывающая тема для вранья. Свободу, как нам уже доподлинно известно, организовывали все. И Сталин, и Гитлер, и Муссолини, и даже покойный Пилсудский.

Появятся, конечно, и новые пророки — изобретатели какого-нибудь земного рая — то ли в одной нашей стране, то ли во всей поднебесной. Появятся и новые сумасшедшие вроде Фурье... Появятся и новые моралисты вроде Толстого с его непротивлением или «сколько человеку земли нужно».

В общем — будет всякое. И на всякого «мудреца» найдется довольно простаков — с этим ничего не поделаешь: бараны имеются во всех странах мира — от самых тоталитарных до самых демократических. Их, как известно, не сеют и не жнут.

Постарайтесь не попасть в их число. Это не так просто, как кажется. Вот — наше поколение — оно попало, не будучи, может быть, намного глупее предшествующих поколений. Но дело все в том, что ему слишком много врали» (Солоневич И. Народная монархия. Буэнос-Айрес, 1973, с. 417—418).

Дар пророчества посещает соотечественников, оказавшихся вдали от Родины. Я перечитываю строки, написанные Иваном Солоневичем в 1951 году в далекой Аргентине. Они жгут мою душу и приводят ее в смятение.

Каждая новая декларация руководства страны подтверждала, к сожалению, подозрение, что решения, определяющие судьбы страны и общества, принимаются без тщательной проработки, что наши лидеры подхвачены стихийным потоком. Ореол мудрости, всеведения и всемогущества таял. Все сферы общественной жизни охватывал кризис, а с трибун, экранов телевизоров, газетных страниц звучали многословные напыщенные и противоречивые заявления, суть которых, как правило, сводилась к тому, что мы выходим или вот-вот выйдем на интересные решения, что не сегодня завтра наступит перелом и т. п. КПСС умерла, ее государственный придаток оказывался неспособным к самостоятельному существованию. XXVII съезд не мог породить оптимизма. То же многоречив, взаимная нетерпимость, поглощенность пустяками и закулисная возня вокруг кадровых назначений. В первых рядах партийных президиумов оказались люди, до того сидевшие во вторых рядах. В новых лозунгах отчетливо звучали нотки ностальгии и растерянности. Все это не могло внушать ни симпатий, ни надежд. Но не вызывали радости и «демократы», как для простоты именовали всех выступавших против старой КПСС. Эти силы обладали огромным критическим зарядом, было совершенно очевидно, что появляются новые яркие, мужественные люди, предлагающие выбор измученному неурядицами и трудностями народу. Они говорили правду языком, свободным от лицемерного жаргона. Но мне казалось, что логичность их взглядов заканчивается сегодняшним днем и у них нет конструктивных концепций будущего общества. Настораживал поиск рецептов за рубежом. Россия неоднократно пыталась механически переносить чужие теории и учреждения на свою почву, плоды чего мы пожинаем и сегодня. Пугал идиллически-простодушный взгляд на современный мир, где нет места не только конфронтации, но и соперничеству, где каждое государство готово жертвовать своими национальными интересами ради общечеловеческих ценностей. Это не говорилось прямо, но ясно подразумевалось. И еще одно: слишком много оказалось в рядах демократов тех, кто еще вчера вершил государственные дела во имя партии и от имени партии, кто сделал карьеру в партийной иерархии, а теперь каялся, отказывался от своего прошлого. Вот почему мнения коллег в руководстве КГБ относительно моих симпатий к «демократам» были не вполне обоснованны. С большей долей уверенности меня можно было обвинять в антипатии к консерваторам, черпавшим политическое вдохновение из прошлого.