Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон

Но и при полной, никак не стесняемой свободе его лондонской жизни художник не стал счастливей. Никогда не был он доволен собой; чем больших успехов он добивался, тем меньше ценил себя. А когда ему пытались возражать и опровергать его оценки, он впадал в ярость. Именно поэтому он перессорился уже со всеми своими друзьями; и с мисс Келли он расстался по той же причине. Когда ему надоели ее вечные комплименты и лесть, он вернул ей полученный вперед за портрет гонорар и уничтожил почти готовую картину. А когда его окончательно покидало присутствие духа, он неделями, запершись в своем ателье, сидел на корточках в уголке, погрузившись в мрачные раздумья. Неведомое, неодолимое бремя угнетало его, против него он был бессилен.

И Эмме не раз приходилось быть свидетельницей бурных сцен и столкновений, возникавших между ним и посетителями, наводнявшими ателье знаменитого художника. Но сама она никогда не была причиной его раздражения. Он воздвиг ей, как кумиру, алтарь в своем сердце. Ее испуганного взгляда было достаточно, чтобы он стал мягким и послушным.

Его друзья не могли надивиться ее влиянию на Ромни. Хейли, поэт, чуть ли не ежедневно посещавший сеансы, приписывал это ощущению счастья, наполнявшему Ромни с тех пор, как он обрел столь совершенную модель. Но сам Ромни впал в неистовый гнев и категорически отверг это утверждение.

— Модель? Глупости! Она значит для меня в тысячу раз больше, чем просто модель! — воскликнул он, устремив пылающий взор на Эмму, стоявшую перед ним на возвышении. — Она — молодое солнце, взошедшее для старого человека. Она согревает трухлявые кости, разгоняет туман, поселившийся в его мозгу, освежает сердце. — Он прислонился к мольберту, обратив свой взгляд вовнутрь, как бы стремясь проникнуть в самые тайные глубины собственного сердца. — У меня такое ощущение, что от нее струится ко мне что-то мягкое, текучее и в то же время сильное и прочное. Оно источает аромат цветка, звучит, как музыка, и дарит мне исцеление. Вот в этом-то и дело. Может быть, и Грэхем не просто шарлатан?

Хейли громко захохотал:

— Ты тоже попался на удочку этому обманщику? Я просто удивлен, что до сих пор еще не вмешалась полиция. Это шарлатанство начинает уже угрожать общественной безопасности. Едва мы избавились от средневековых процессов ведьм, как на смену им пришла наука с новыми предрассудками. И люди такого сорта еще считают себя образованными и просвещенными!

Ромни серьезно взглянул на него:

— Ты шутишь; ведь еще Шекспир сказал: «Много в мире есть того, что вашей философии не снилось». Я не ученый, умею только немного рисовать, но одно я знаю твердо: пока вблизи меня мисс Эмма, я буду здоров и не сойду с ума!

Он произнес это странным, дрожащим голосом, как бы спасаясь от приближения чего-то ужасного.

Хейли взглянул на него с тревогой:

— Опять ты вернулся к своей излюбленной теме! — воскликнул он с деланной шутливостью. — Взгляните, Эмма, на этого человека! Не правда ли, он пышет здоровьем, от него веет умом. А между тем он вбил себе в голову, что в один прекрасный день лишится разума. Потому, видите ли, что у одного из его родственников было несколько не совсем обычных идей.

И он снова разразился деланным смехом. Ромни пожал плечами.

— Ну, смейся, смейся! Когда сверхмудрецы не понимают чего-нибудь, они смеются. И думают, что этим все решено. Мой дядя был не эксцентричным, а больным человеком. Всякий раз в новолуние кровь бросалась ему в голову и сводила его с ума. Тогда начинался запой. И то же было с его отцом, моим дедом. И всякий раз, когда им овладевало безумие, он кричал, что в его черепе поселился черт и нашептывает ему, чтобы он покончил жизнь самоубийством. Врачи смеялись, как ты, Хейли, смеялся только что. Но настал день, когда он исполнил пожелание черта и повесился. И тогда они уже не смеялись.

Он произнес все это так печально и вместе с тем так спокойно, что Эмму охватил ужас. Взгляд Хейли тоже стал серьезным.

— Но ведь ты совсем другой человек, Ромни, ты ведь не такой, как твой дядя! — сказал он мягко, как уговаривают больного ребенка. — Ты ведешь размеренный образ жизни, не пьешь.

— Не делаю то, не делаю другого, как будто в этом суть. Чему быть, того не миновать. Вести тихую, спокойную жизнь — вот смысл всей вашей премудрости. Хватит об этом! За работу! Это лучший способ оглушить себя, чтобы не думать о бессмыслице, которую мы называем жизнью!

Он выставил Хейли и запер за ним дверь ателье. Медленно вернулся к мольберту.

— Он очень мил! — сказал Ромни. — И сделал мне много хорошего. Но он так любит выспрашивать и выпытывать… Ему хочется написать мою биографию. А это не так уж приятно — еще при жизни без конца быть в курсе работы над твоим некрологом!

Посмеявшись своей шутке, он опять принялся за работу. Но вдруг выронил палитру и кисть, подошел близко-близко к Эмме и бросил на нее странный взгляд.

— Я мил вам хоть немного, Эмма? Все, что я сказал тогда, — правда. Когда-нибудь я непременно сойду с ума. Что-то делается с головой!.. Как будто в мозгу моем узел. Тут! Здесь наверху!

Я отчетливо ощущаю, как он затягивается все туже. И только когда меня касается ваша рука, он ослабевает. И все как бы возвращается на место. Если я мил вам — не покидайте меня! Вы всегда должны быть со мной, всегда! Я знаю, только тогда я не заболею!

Он смотрел на нее. Его умоляющий взгляд вызвал у нее слезы.

— Я всегда буду с вами, Ромни! — сказала она нежно. — Я никогда не оставлю вас, если вы сами не прогоните меня!

Он покачал головой:

— Как такое может быть? Это все равно, что изгнать красоту. Красоту, которую я так люблю и ради которой только и живу!

Легким, нежным и благоговейным движением провел он рукой по ее ниспадающей складками белой одежде. Как будто опасался грубым прикосновением разрушить нечто бесконечно нежное, источающее аромат. А потом со счастливой улыбкой снова взялся за работу.

В нем было так много грусти, робости, ребячливости, что он завладел ее сердцем. Ни за какие блага мира не могла бы она причинить этому человеку боль. Ее любовь к нему казалась ей материнской. Ее это даже смешило: она — сама еще так недавно ребенок, глупая игрушка случая, должна оберегать знаменитого Ромни. Не думала она, что так может быть, но так случилось. В ее сердце оставалась еще капля доброты…

Зима выдалась суровой. Непрерывно валил снег. А потом вдруг наступила весна с теплыми ветрами. В Темзе поднялась вода. Сильные ливни вызвали наводнение, река вышла из берегов и затопила низинную часть города.

Дом Гаррика на Ройял-Террас и всегда-то был в опасности, так как Темза ежегодно затопляла его подвалы; но теперь, казалось, вот-вот разразится катастрофа. Вода ворвалась в первый этаж, нанесла страшный урон, а когда на портале появилась зияющая трещина, стало ясно, что дому не уйти от гибели.