Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон

Смеясь, он, не обращая внимания на то, кто держит поднос, взял с него чашку чая, потом протянул руку за серебряным молочником с взбитыми сливками и вдруг застыл, увидев руку, державшую поднос. Потом быстро поднял глаза на Эмму.

Поднос задрожал в руках Эммы. Из чашки Гревилла выплеснулся чай, пара булочек скатилась на ковер.

— Но, мисс Харт, — воскликнул Гревилл с деланным упреком, — почему вас так напугало то, что сэр Гамильтон любуется вашей рукой?

Эмма стояла перед сэром Уильямом с раскрасневшимся лицом, не смея поднять глаз. Он прикрыл глаза, как бы ослепленный ее красотой, потом его взгляд поднялся вверх, к плафону.

— Воистину, Гревилл, — вскричал он, громко захохотав. — Твоя шутка вполне удалась! Ты захватил врасплох старого, закаленного дипломата! Но я не сержусь на тебя! Ты избавил меня от полукругосветного путешествия и от необходимости обращаться к Ромни с невыполнимой просьбой!

Он встал, улыбаясь, и, скрестив руки на груди отвесил Эмме глубокий поклон.

— Прекрасная Цирцея, великая богиня! Где ваш волшебный жезл, прикосновением которого вы намерены обратить меня в щетиноносца?

Он взял из ее рук поднос и не позволил ей поднять с полу булочки. С юношеской гибкостью он нагнулся, опередив Гревилла. Потом он пригласил Эмму сесть с ними за стол и сам пошел на кухню за чашкой для нее. Пусть свет ее красоты освещает этот вечер, первый, который он после долгого отсутствия провел в тесном семейном кругу. Пусть она ни на минуту не выходит из комнаты. Казалось, он намеренно стремится избежать каких-либо объяснений Гревилла, касающихся Эммы. То ли из деликатности, то ли из тщеславия, присущего дипломату, который стоит перед загадкой и считает делом чести решать эту загадку без постороннего вмешательства, одной только силой своей наблюдательности.

Придя в себя от первоначального замешательства, Эмма охотно поддалась очарованию этого нового для нее развлечения — светской беседы. Сэр Уильям так и сыпал остроумными идеями и глубокими мыслями, неиссякаем был поток извергаемых им анекдотов, высвечивающих, подобно вспышке молнии, жизнь юга и нравы неаполитанского двора.

Не щадил он и себя самого. Так, например, у него была обезьяна, которую он пытался превратить в совершенного человека. Но животное не хотело учиться самостоятельно мыслить и не пошло дальше внешнего подражания. Однажды он застал ее сидящей в кресле в одежде сэра Уильяма и точно в его позе и рассматривавшей через большую лупу сицилийские монеты. Задетый сходством, сэр Уильям заказал художнику нарисовать эту сцену и повесил картину с подписью «Антиквар» над своим письменным столом. Анекдот прозвучал как веселая проповедь скромности.

Опытный дипломат, он умел заставить говорить и своих собеседников. Эмма не просидела напротив него и часа, как с удивлением обнаружила, сколь много успел он уже узнать о ней. Она простодушно отвечала на, казалось бы, бесхитростные вопросы, из чего он делал потом остроумные заключения, которые были поразительно близки к истине. Вскоре он узнал уже в общих чертах всю ее жизнь, ее борьбу, ее заблуждения и ошибки. Казалось, ему были ведомы все чувства, он все понимал и принимал с участием. Особенно, казалось, заинтересовал его рассказ о ее артистических устремлениях, и он не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцену безумия Офелии.

— Может быть, Шеридан и прав, не обнаружив у вас великого трагического дарования, но чувства переданы вами подлинно и правдиво. А голос ваш звучит как музыка. Вы пробовали уже петь?

Эмма кивнула.

— Но я не пошла дальше самого скромного дебюта. Несколько коротеньких народных песен моей родины — вот и все!

И она запела без всякого принуждения, как пели крестьянские девушки в Уэльсе, когда с граблями на плече возвращались вечером с сенокоса из дальних лугов у берегов Ди. И двигалась она при этом, как двигались они, распевая свои песни. Откинув голову, полуоткрыв губы, за которыми был виден ряд ослепительно белых зубов, она обошла вокруг стола, уперев руки в бока, покачивая бедрами и выбрасывая поочередно ноги. Ее глаза задорно глядели в глаза сэра Уильяма, и, проходя мимо, она задела его рыжеватой искрящейся массой своих волос, разлетевшихся от быстрого движения.

Она понимала, что кокетничает, и ей хотелось кокетничать. Если сэр Уильям потребует этого Гревиллу придется расстаться с ней. Она боролась за него, за себя. И она видела, что ей удалось одержать победу. Сэр Уильям наслаждался, казалось, благозвучностью ее голоса, его глаза ловили каждое ее движение. Когда она кончила, он с восторгом сжал ее руки в своих.

— Теперь я знаю, кто вы такая! — воскликнул он. — Гревилл — ипохондрик, который может заразить весь мир своей сварливостью. Вы же, мисс Эмили, вы рождены для веселья, на радость себе и другим. Наука, высокие искусства — конечно, все это очень благородно и свято! Но чем старше становишься, тем больше понимаешь, что истинное счастье — в веселой игре чувств. Carpe diem — лови момент! А ночь и сама наступит, когда придет ее время! Поэтому, мисс Эмили, пойте — у вас есть для того голос! Танцуйте — у вас природная грация итальянок и испанок! И, наконец, любите! Любите! — он бросил улыбающийся взгляд на Гревилла. — Последнее излишне уже вам советовать. Неслыханно счастье этого человека с молодым лицом и старым сердцем. Для него рисуют художники, и богини кладут к его ногам свою красоту. И все даром. А он делает вид, что это так и должно быть. И даже не говорит «спасибо». На вашем месте, мисс Эмили, я бы оставил его упиваться тоской в окружении своих камней и изображений святых и взял бы другого. Что вы думаете о дяде — полной противоположности племяннику? Предлагается философ со старым лицом, но молодым сердцем! Не раздумывая долго, соглашайтесь!

Смеясь, он протянул ей руку. Но Эмма не торопилась ответить на его шутку. Когда он глядел на нее, она видела вспыхивающую в его глазах чувственность, которая была ей неприятна и отталкивала ее. Невольно она взглянула на Гревилла. Лицо его показалось ей искаженным странной гримасой…

Но, наверно, она ошиблась. Весь вечер он подхватывал тон шутливой веселости, который так быстро сблизил сэра Уильяма и Эмму. И уходя поздно вечером вместе с дядей, он нежно попрощался с ней.

Вид у него был довольный.

На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, приложив к подарку несколько любезных слов. Он сожалеет, что до своего отъезда в Неаполь не сможет уже увидеть «прекрасную хозяйку чайного стола из Эдгвар Роу», но надеется снова навестить ее, когда возвратится в Англию в более длительный отпуск. «Найдет ли тогда Цирцея в своем волшебном саду красоты и любви скромное местечко для своего нового раба?..»