Пол Теру - Старый патагонский экспресс

Все рассказы в «Дублинцах» мрачные — я редко встречал столь мрачные произведения, — однако «Эвелин» вовсе не казалась мне документальной хроникой утраченных возможностей, пока я не увидел своими глазами тот город, который она потеряла. До сих пор я не считал такой уж трагедией крушение ее мечты попасть в Буэнос-Айрес. Я полагал, что Джойс просто выбрал название города за его романтическое звучание, чтобы подчеркнуть контраст между загнивающей атмосферой Дублина и «вольным воздухом» Южной Америки. Однако первой девушкой, с которой я познакомился в Буэнос-Айресе, оказалась ирландка, дочка хозяина ранчо, говорившая по-испански с сильным акцентом. Она приехала сюда из Мендосы, чтобы участвовать в Кубке мира по хоккею на траве, и вежливо спросила (хотя, по ее мнению, ответ и так был очевиден), не играю ли я тоже в хоккей. В Штатах ирландцы становятся священниками, политиками, полицейскими — они лезут Из кожи вон, чтобы приобрести вес в обществе и занять должности, которые придадут им как можно больше респектабельности. Зато в Аргентине ирландцы не боялись оставаться фермерами и предоставить итальянцам управлять уличным движением. Конечно, по законам жанра Эвелин никак не могла попасть на свой пароход.

В многоязычной толпе иммигрантов в Буэнос-Айресе, составляющих добрую треть от всего населения Аргентины, я безуспешно пытался рассмотреть те черты, которые уже успел определить как основные особенности жителей Южной Америки. Я насмотрелся на мертвящие пейзажи с древними руинами, на нищету и невежество, на убогую экономику, на самодовольство хозяев, наживающихся на труде индейцев, на недееспособные правительства, на поросят, роющихся в отбросах у платформы. Эти жестокие первобытные тона ожесточили мой взгляд и сделали меня более равнодушным к дискриминации. После памятной беседы с бездомными мальчишками на крыльце дома в Колумбии и откровенной разрухи в Перу трудно было с первого взгляда вернуть былую остроту восприятия. После ряда простых и грубых в своей откровенности картин я успел составить определенное мнение и разработать некую теорию, но то, что я видел сейчас, сильно поколебало мою уверенность в своей правоте. И все же, постепенно вникая в облик этого города во время долгих прогулок, предпринятых с целью восстановления физической формы (я ведь почти не гулял с того дня, как уехал из Куско), я все больше понимал, как в Буэнос-Айресе могли одновременно чувствовать себя как дома и с десяток самых известных в мире виолончелистов, и стриптизерша Фанни Фокс, и Че Гевара, и Хорхе Луис Борхес, и Адольф Эйхманн…

Само устройство этого города несло некую культурную нагрузку. Хотя в парках буйно розовели цветы на диких деревьях из пампы, сама планировка парков оставалась английской и итальянской, о чем говорили их названия: Британский парк, парк Палермо. Архитектура деловой части города была французской, фабричной — немецкой, портовой — итальянской. Зато планировка города напоминала Америку: четкое деление на кварталы и ощущение пространства невозможно было спутать ни с чем. А еще это был чистый город. Ни один бродяга не спал ни в подворотнях, ни в парках — это, в южноамериканском контексте, выглядело особенно шокирующим. Я быстро удостоверился, что здесь можно безбоязненно гулять в любое время суток и что в три часа ночи на улицах еще полно народу. Из-за невыносимой дневной жары мальчишки предпочитали играть в футбол под светом парковых фонарей ближе к полуночи. Это был город с относительно небольшим процентом индейцев — судя по всему, кое-кто оставался на юге, в Тукумане, а обосновавшиеся здесь, скорее всего, пришли из Парагвая или просто пересекли Рио-де-ла-Плата, явившись из Уругвая. Они работали в домах у состоятельных граждан, они жили в удаленных трущобах, и их мало могли привлекать здешние условия.

Это оказалась раздельная культура в разделенном государстве. Сами аргентинцы говорили мне, что у них имеется две страны в одной: горные районы на севере, где сплошные горы и живут полудикие племена, и «душные пампасы» на юге с их животноводческими фермами и необозримыми просторами все еще девственных территорий (слово «пампа» в переводе с языка аймара значит «простор»). Вам придется проехать не одну тысячу миль, чтобы эта двойственность стала явной, причем сами аргентинцы (как бы они ни превозносили свой якобы авантюрный национальный характер) предпочитают передвигаться лишь по давно проложенным и освоенным маршрутам Они почти все хорошо знают Чили, и кое-кто имеет понятие о том, что такое Бразилия. Они проводят уикенды в увеселительных заведениях Монтевидео. Те, кто побогаче, имеют загородные дома в оазисах Патагонии или в Барилоче. Но они почти не суются на север своей страны и практически ничего не знают — да и не хотят знать — об остальной Южной Америке. Упомяните Квито, и вам немедленно сообщат, что там чертовски тесно, грязно, бедно и скучно. О поездке в Боливию вообще лучше не заикаться. Если они и признают связи с другими странами, то только с Европой. Они с таким успехом воображают себя французами в душе и им так часто говорили, что их столица напоминает Париж, что они совершенно не испытывают желания побывать во Франции, чтобы удостовериться своими глазами, насколько это правда. Им предпочтительнее потратить свое время на восстановление родовых связей с Европой, и ради этого они во множестве отправляются в Испанию, и почти четверть миллиона каждый год ездят в Италию. Еще более смешными выглядят англофилы. Они не знают, как следует относиться к США, и это их постоянно бесит.

«Но что вы знаете об Аргентине?» — спрашивали у меня они, и, чтобы избежать очередной неуклюжей лекции — они явно чересчур стыдятся своих политиков, — я выдаю что-то вроде: «Ну, когда я приехал в Джули…», или: «Представьте себе, Кумайака такой милый маленький городок…», или: «Что меня поразило в Ла-Куйаке…» — никто из моих собеседников не то, что не бывал в Ла-Куйаке, но даже близко к границе не подъезжал. И если житель Буэнос-Айреса заводит разговор о приключениях в дальних странах, он сведется к огромным тараканам в пригородах Росарио.

Я прибыл в Буэнос-Айрес едва живой в самом начале удушающе жаркого сезона, именуемого здесь началом осени. Пять дней и ночей, пока мы ехали от Ла-Паса, совершенно вымотали меня. Я сильно простудился, у меня дергало раненную руку, и несколько дней ушло на то, чтобы прийти в себя. Я ничего не делал, только читал, пил вино и играл на бильярде, пока не почувствовал себя как прежде.

Наконец я счел себя достаточно бодрым, чтобы встретиться с моим аргентинским издателем. Я так и не смог до него дозвониться. Я слышал в трубке гудки, но никто не отвечал на мой звонок. Я решил посоветоваться об этом с портье в моей гостинице.